даже не пытался выливать. Сухой оставалась только спина, на которой крест-накрест с саблей висел заряженный самострел. Тетива не должна намокать, иначе выстрела не получится.
Михась протащил лодку через очередную группу валунов, вывел ее на плес, к довольно обширной и ровной косе, приткнул к берегу, сбросил с плеча бечеву и буквально рухнул на гальку, стараясь унять биение сердца, стремившегося, казалось, выпрыгнуть из груди, успокоить сбившееся и потерявшее всякий ритм дыхание. Но тут же по нему хлестнул, как кнутом, резкий крик Разика:
— К бою! Засада справа!
Михась еще не успел толком ничего сообразить, но уже включился выработанный годами упорных упражнений инстинкт, и тело начало действовать помимо его воли. Он оттолкнулся всеми четырьмя конечностями от земли и, как лягушка, отпрыгнул в сторону, за одинокий валун. Тут же в место, где он лежал мгновение назад, ударила стрела с круглой деревянной нашлепкой вместо наконечника.
По воде прокатился резкий грохот, перекрывающий рев реки: это пальнул из пищали Разик. Михась сорвал с плеча самострел, на мгновение
высунулся с одной стороны валуна и тут же перекатился на другую сторону. Короткого взгляда, брошенного им на невысокий береговой обрыв, до которого по косе было саженей сорок, оказалось достаточно, чтобы разглядеть нападавших врагов. Из-за деревьев выглядывали три круглые хари с огромными голубыми глазами и широченными ярко-красными улыбками. Впрочем, одна харя улыбалась уже не так радостно: почти в самом ее центре образовалась дыра от пули, из которой сыпались опилки.
Михась вскинул самострел, и через мгновение его стрела воткнулась промеж глупо таращившихся голубых глаз второго чучела. Почти одновременно тонко пропел тетивой арбалет Желтка, и вслед за этим короткая черная стрела с серым оперением глухо ударила в ствол дерева в каких-то полутора вершках от головы третьего чучела. Сердце Михася на секунду оборвалось, его захлестнула холодная волна отчаяния. Пройти столько испытаний и допустить обиднейший промах на последнем, наверное, рубеже! Он не винил Желтка, который своими перевязанными, истекающими кровью руками, дрожащими от непрерывной многочасовой работы шестом, не смог толком направить самострел. Но сейчас наблюдатель, спрятавшийся в стороне от «неубитого» чучела, начнет бить тройку дружинников на выбор своими стрелами с деревянными нашлепками. И они уже не успеют перезарядить пищаль или самострелы.
Живые не сдаются! Михась, бросив бесполезный самострел, рванул по косе навстречу врагу.
Он понимал, что пробежать сорок саженей, чтобы вступить в рукопашную, не успеет: нарвется на прицельный выстрел. Но еще он понимал, что точно так же думает и невидимый наблюдатель, который будет выжидать, чтобы подпустить дружинника поближе и попасть наверняка. Пробежав уже почти две трети расстояния, отделяющего его от врага, Михась несколько раз вильнул из стороны в сторону, присел на мгновение, а затем стремительно распрямился и с разбегу, почти в полете, метнул незаметно выхваченный из-за голенища нож прямо в ненавистную улыбающуюся тряпичную харю! Он скорее ощутил, чем услышал, как сухо тренькнула вхолостую спущенная тетива лука: наблюдатель признал свое поражение.
Михась, продолжая бег, взлетел на невысокий обрыв, идущий вдоль речного русла, наклонился к поверженному им чучелу, чтобы забрать нож. Он вынул клинок из тряпичной головы, стряхнул с него опилки и вдруг, не помня себя от ненависти, принялся яростно кромсать «тела» врагов, стремясь уничтожить, порезать в мелкие клочья издевательские красные улыбки. Михась опомнился только тогда, когда из соседних кустов раздался тихий свист и поднялся белый флажок, означавший, что рубеж пройден.
Переход под парусом по Кап-озеру Михась помнил очень смутно. Он дошел до той крайней степени усталости, когда наступает полное безразличие ко всему — и к боли, и к собственной жизни. Он просто лежал на дне лодки, почти не ощущая происходящего. За румпелем сидел Разик, кое-как примостившийся на кормовой банке, нелепо выставив перед собой схваченную лубками ногу. Желток вновь был впередсмотрящим.
Когда лодка ткнулась в берег, Михась даже не пошевелился. Несколько драгоценных минут Разик и Желток сидели молча и неподвижно, не смея потревожить лежащего, казалось бы, замертво друга.
— Михась, надо идти! Шесть верст до цели.
Шесть верст — обычная дистанция для бега с полной выкладкой. Сколько раз они пролетали ее менее чем за полчаса! Но сейчас эти шесть верст казались бесконечными, почти непреодолимыми.
Михась медленно поднялся. Он двигался нелепо и неловко, словно его тело было деревянным, плохо сгибалось в суставах и пояснице. Его застывший взор был направлен на друзей, но, казалось, проходил сквозь них и терялся в пространстве.
— Кого нести первым? — чужим, без интонаций голосом спросил Михась.
— Разик, давай, — произнес Желток. — Я постараюсь сам.
Разик повесил себе на плечи обе сабли, свою и Михася, два самострела. Затем он взобрался на согнутую спину друга. Михась подхватил его ноги и, не имея сил выпрямиться как следует, тяжелой трусцой двинулся вверх по береговому склону.
Катание «раненого» товарища на собственной спине — обычное, практически ежедневное упражнение. Во время утренней пробежки они часто носили друг друга на плечах по полверсты. Сразу после этого бег без нагрузки казался полетом, тело становилось невесомым, ноги легко отталкивались от земли. Сейчас Михась не летел, не бежал, а перемещался. Каждую ногу при каждом шаге он переставлял с волевым усилием. Весь путь превращался в нескончаемую череду этих неимоверно трудных отдельных шагов. Где-то через час такого тяжелого сомнамбулического даже не бега, а ковыляния сознание Михася пробудилось, и он ощутил резкий холодный укол тревоги: «Предельное время!» И Михась прибавил. Он не знал, сколько оставалось до конечной точки: верста, две или полверсты? Он не знал, кончилось или нет это проклятое время, отпущенное им на переход. Но душа русского витязя, все его тело, закаленное годами упорнейших упражнений, вся его сущность проявились в этом рывке к конечной цели, к еще не завоеванной, но жизненно необходимой победе.
Внезапно тишина векового леса, казалось, лопнула и распалась на мелкие осколки, была взорвана торжественным и мощным звучанием военных рожков и барабанов. Трам-тата-та-та-татам! Трам-тата-та- та-татам! Гордая и вдохновенная мелодия походной песни русских дружинников разлилась под кронами высоких сосен. В первый миг Михась испугался, решив, что сошел с ума.
— Разик, ты слышишь? — прохрипел он.
— Слышу, — почему-то шепотом ответил пораженный Разик.
Еще через несколько минут чаща леса закончилась, и они выскочили на край довольно обширной поляны. На противоположном ее конце виднелась покосившаяся избушка старого охотничьего зимовья — конечная точка двухсотверстного перехода. Все пространство поляны перед избушкой было заполнено людьми: судьями, наблюдателями, командирами и начальниками. Но самое удивительное, что тут же находился почти в полном составе военный оркестр Лесного Стана, исполнявший походную песню. Ни о чем подобном Михась не слышал: впервые в истории Стана испытуемых в конечной точке ускоренного перехода встречали с оркестром!
Михась резко остановился, бережно опустил раненого друга на землю.
— Давай, Разик, сам пересеки конечную черту! А я — за Желтком.
Ощутив небывалый прилив сил, Михась бросился в обратный путь. Трам-тата-та-та-татам! Музыка несла его, как на крыльях.
Разик, опираясь на саблю, тяжело и неловко подпрыгивая на одной ноге, заковылял под взглядами многих десятков глаз к избушке.
Желток умудрился пройти около двух верст, используя пищаль, как костыль. Ее приклад он упирал в подмышку, а стволом, тщательно замотанным чистой тряпочкой и поверх нее заткнутым, как пробкой, сосновой шишкой, соответственно упирался в землю. При необходимости тряпочку вместе с шишкой можно было быстро выдернуть, и пищаль была бы готова к стрельбе. Желток вынужден был изготовить этот подплечный костыль, поскольку не мог опираться рука-
ми на саблю или на палку: его ладони представляли собой одну сплошную рану.
Он страшно удивился и несказанно обрадовался, когда ему навстречу выскочил из-за деревьев бодрый и чуть ли не улыбающийся Михась.
