– В вашем положении, сударыня, в постельке надо лежать, а не назначать свидания господам офицерам!
Вероника тут же разнервничалась, накуксилась, чуть не расплакалась.
– Неужели ты не понимаешь, что я не могу без Москвы? Для меня просто пройтись по Столешникову – истинное счастье! Что же, в кои-то веки приехать в Москву и сидеть в этом вашем Серебряном Бору, выращивать градовского наследника? Ну уж, это просто издевательство!
Никита стал целовать ее в щеки, в припухший нос.
– Спокойно, спокойно, милая. Скоро все уже будет позади!
Вероника отворачивалась.
– Ты только и боишься за своего детеныша, а на меня тебе наплевать!
– Ну, Никочка, ну, деточка!
Она вытерла лицо, спросила чуть поспокойнее:
– Ну, что там, в вашем дурацком наркомате? Перевели тебя наконец в Москву?
– Напротив, меня назначили замначштаба Запада.
– Вот, опять этот вонючий Минск, – с унынием протянула Вероника. – Если бы хоть Варшава была наша.
Никита вздрогнул. Легкомысленная женщина вдруг воткнула булавку в сердцевину тайных стратегических совещаний.
– Что ты говоришь, Ника! Варшава?
– Ну, а что? Все-таки какая никакая, а столица, Европа. – Она уже сообразила, что коснулась чего-то самого запретного, и теперь не без прежнего наслаждения лукавила, дурачилась: – А что? Надо взять, наконец, Варшаву, пожить там немного, а потом уйти. Предложи в наркомате.
Никита уже хохотал:
– Киса, киса, ну перестань валять дурака! Посмотри, какой у меня для тебя сюрприз – билеты к Мейерхольду!
Вероника была поражена.
– Билеты к Мейерхольду?! Да еще и на 'Мандат'? Ну, Никита, ты превзошел самого себя! – Давно он уже не видел ее такой сияющей. – Когда это? Сегодня? – Вдруг набежала мгновенная туча. – Но я же не успею одеться!
Никита опять зацеловал все ее щеки и нос.
– Ну, Викочка, ну, Никочка, ну зачем тебе как-то особенно одеваться? Ты и так вполне одета для... – Тут он сообразил, что чуть-чуть не ляпнул бестактность, и поправился: – Для революционного театра в конце концов. Мы еще успеем поужинать в 'Национале', и ты увидишь, там все ахнут от твоего платья с белорусскими мотивами.
Вероника заворчала с неожиданным добродушием:
– Ты просто хотел сказать, что для моего пуза и так сойдет. Знаешь, Никита, из всех этих гнусных мужей ты не самый худший. Господи, как же я мечтала сходить к Мейерхольду!
Объединенное собрание ячеек Рязанской железной дороги состоялось в огромном депо по ремонту паровозов. Депо было настолько огромным, что многосотенному собранию хватило одного угла, где была воздвигнута временная платформа и подвешен на кабеле мостового крана портрет бессмертного Ильича. За спинами аудитории между тем зиждились молчаливые паровозы, что придавало событию некий восточно- мистический оттенок, будто боевые слоны замыкали выходы с какой-нибудь площади Вавилона.
Аудитория была по большей части в спецовках – еще не успели переодеться после смены; большинство голов накрыто кепками, косынками. Проинструктированные сегодня в горкоме депутаты вперемешку с 'кожаными куртками' сидели кучками, зорко оглядываясь. Иной раз появлялись личности в обиходных пиджаках с галстуками. На таких смотрели с подозрением, особенно если туалет дополнялся шляпой, а тем паче очками.
В общем, было сыро и мерзко, и, несмотря на внутреннюю разгоряченность, собрание иногда прошибал лошадиный пот: цех не бездействовал, беспартийные рабочие открывали гигантские ворота, присвистывала октябрьская непогода.
'Почему я не занялся лингвистикой? – вдруг с тоской подумал Кирилл Градов. – Ведь я так люблю языки! Сидел бы сейчас в библиотеке. Однако кто же будет бороться за истинный социализм, если вся интеллигенция разойдется, попрячется в лингвистике и микробиологии?...'
В президиуме собрания под портретом Ленина сидело несколько представителей оппозиции и 'генеральной линии'. На трибуне ораторствовал Карл Радек, личность российскому пролетариату глубоко чуждая, если не подозрительная. Не было недели, чтобы по Москве не начали расползаться новые радековские шутки о головотяпстве советской бюрократии, и звучали они оскорбительно не только для сталинистов, но в некоторой степени и для масс, как бы намекая на извечную косность русского народа. Радек говорил по-русски грамматически правильно, но с очень сильным акцентом, а главное с какой-то сбивающей с толку интонацией.
От одного только слова 'товаистчи' рабочие службы тяги начинали с ухмылкой переглядываться. Конечно, как сознательные члены партии, интернационалисты, они о национальности оратора не высказывались, но уж можно поручиться, что каждому пришло в голову что-то вроде: 'слишком жидовствующего жида прислали', или 'что-то очень уж евреистый этот еврей', или уж в крайнем случае 'какой-то не наш этот товарищ еврей'.
Оратор между тем продолжал развивать свои логические убийственные тезисы:
– ...Идея нынешнего ЦК о построении коммунизма в отдельно взятой стране разит затхлостью пошехонской старины. Ей-ей, товаисчи ('ей-ей' в его устах прозвучало не в смысле 'ей-ей', а в смысле 'ой-ой'), этот тезис по своей нелепости не может не напомнить сочинений писателя-сатирика Салтыкова-Щедрина о различных старороссийских уездных тугодумах.
Товарищи, сталинский ЦК потчует рабочих гулливеровскими дозами квасного патриотизма, а между тем Советы теряют рабочее ядро, индустриализация тормозиться частным капиталом, на международной арене мы буксуем, теряем авторитет среди революционных масс! Товарищи, вождь мирового пролетариата товарищ Троцкий вместе с другими соратниками Ильича призывает вас – вдохнем новую жизнь в нашу революцию!
Радек сошел с трибуны разочарованный – железнодорожников за неделю будто подменили. Поначалу еще слышны были жиденькие аплодисменты и возгласы: 'Правильно!', 'Ура!', 'Долой центристов!', но вскоре эти хлопки и выкрики потонули в шиканье, свисте, бешенных воплях: 'Долой троцкистов!', 'Тащи его из президиума, братцы!', 'Никаких компромиссов с оппозицией!', 'Заткнуть рты!', 'Вон из партии!'. Потом ничего уже нельзя было различить, сплошная 'буря негодования'. Он понял, что тут успели здорово поработать, что было ошибкой вот так легкомысленно ехать в это депо, выступать вот в таком духе, со всеми этими 'щедриными' и 'гулливерами', да и вообще, не было ли ошибкой примыкать сейчас к антисталинскому крылу, вот так активно высовываться?
Кирилл Градов вместе с большинством негодовал, вскакивал со стула, потрясал кулаком, выкрикивал что-то уже не очень-то связное. Его распирало блаженное, вдохновляющее чувство единства. Вот это и есть классовое чувство, говорил он себе, вот оно наконец-то пришло.
На задах собрания возле одного из ремонтируемых паровозов стояла группа гепеушников во главе с Самохой. К этим 'классовое чувство' в данный момент явно не пришло, потому что оно их никогда и не покидало. Они деловито озирали аудиторию железнодорожников-партийцев, иногда перешептывались. Пока все шло, как задумано.
Из своего третьего ряда Кирилл Градов закричал в президиум:
– Требую слова!
Председательствующий поднял руку со звоночком. И жест, и звук выглядели смехотворно среди ревущей толпы в паровозном депо. Наконец голос председательствующего пробился сквозь крики:
– Товарищи, внимание! Прения продолжаются! В списке записавшихся у нас сейчас очередь товарища Преображенского!
Преображенский, один из лидеров оппозиции, решительно встал из-за стола президиума и, заправив за спину, за ремень складки своей хорошего сукна гимнастерки, направился к трибуне.
