В гармоническом обществе необходимо и большинство и меньшинство, как в социальном, так и в биологическом аспектах. Очередная потеря своего меньшинства может стать губительной для новой России. Сможет ли новая большая и сильная группа людей не раствориться в баланде «зрелого социализма», но стать ферментом новых живых противосталинских процессов?

Господи, укрепи!

В описанной уже выше баньке за семью печатями «Курьер» со статьей «Ничтожество» переходил из рук в руки. Вслух не читали, потому что каждый банник как бы осознавал, что читать эдакое вслух — кощунство. Тонкие голубоватые страницы заморского издания, извлеченного для нынешней встречи из «спецхрана», похрустывали в руках. Хороша бумажка! С такими газетами и туалетный дефицит не страшен. Кто-то слегка крякал при изучении статьи, кто-то чуть-чуть хмыкал, самые выдержанные, и среди них, конечно, «Видное лицо», просто молчали, читая: нервы, хвала Аллаху, из гвоздевой стали ковались, в ходе истории.

Марлен Михайлович, завернувшись в махровое шведское покрывало, откинувшись в кресле и попивая пиво «Левин-брау», тем не менее внимательно следил за лицами всей компании, связанной никогда не названной общей порукой, совместной обнаженностью и похабщинкой, которая по нынешним временам не практикуется в официальных кабинетах. Чаще всего взгляд Марлена Михайловича задерживался на «Видном лице», и всякий раз он отдавал ему должное — никак не проникнешь за эту маску.

Кузенков, конечно, лучниковскую статью знал уже наизусть — «Курьер» был позавчерашний. Он успел уже психологически подготовиться к нынешней баньке и теперь спокойно ждал вопросов, ибо к кому же, как не к нему, куратору Крыма и «личному другу» Лучникова, будут обращены вопросы.

— Ну-с, Марлуша, как ты на это дело взираешь? — наконец вопросило «Видное лицо».

И снова ни мимикой, ни интонацией не выдало своего к статье отношения. Марлен Михайлович определенным движением тела как бы начал уже свой ответ, но раскрывать уста не торопился: знал, что звуки, исторгнутые «Видным лицом», волей-неволей нарушат общее молчание, и в последующих репликах хоть что-то, да проявится, промелькнут какие-то намеки, прожужжит некое настроение.

Так оно и случилось — прорвалось: все-таки и водочки было уже выпито, и пивка, и поры после сухого парку уже дышали свободнее.

— Поворот на сто восемьдесят градусов? — полувопросом высказался Иван Митрофанович.

— Диалектик, — пробурчал Федор Сергеевич, явно сердясь на автора.

— И к боженьке апеллирует, — улыбнулся Актин Филимонович.

— Революция-то, оказывается, чужих детей жрет, — хмыкнул Артур Лукич.

— Единственное, с чем готов согласиться, — с установившейся уже пылкостью высказался Олег Степанов, ставший за последние недели здесь завсегдатаем.

Кто-то что-то еще пробурчал, пробормотал, но «Видное лицо» смотрело прямо на Марлена Михайловича, еле заметной улыбкой показывая, что сумело оценить его тактическую паузу.

Марлен Михайлович знал, что из всех слетевших и вполне как бы небрежных реплик для «Видного лица» самой важной была «поворот на сто восемьдесят градусов».

Лучниковская проблема невероятно тяготила Кузенкова. Во всех своих устных докладах и записках он представлял Андрея как сложную противоречивую личность, которой еще не открылась окончательная мудрость Учения, но которая является искренним и самоотверженным другом Советского Союза и страстным сторонником объединения Крыма с Россией, то есть «почти своим».

Как «почти свой» (да еще такой важный «почти свой») Лучников и был принят в святая святых, в дружеском Эрмитаже сухого пара. То, что вроде не оценил доверия, еще можно было как-то объяснить особенностями западной психологии, дворянского воспитания. Но последующие вольты? Его исчезновение? Бегство в глубь России? Мальчишеская игра в «казаки-разбойники» с нашей серьезнейшей организацией? Все его приключения на периферийных просторах? И, наконец, немыслимое, до сих пор непонятное, чудовищное — исчезновение из страны, какое-то фантастическое проникновение через границу (где? каким образом?) и появление в Крыму. Впрочем, даже и вольты эти можно было бы еще как-то объяснить кое-кому в руководстве, не всем, конечно, но некоторым — неизжитое мальчишество, авантюризм, следы того же порочного воспитания… Но… Но главное заключалось в том, что после возвращения Лучникова в Крым «Курьер» резко переменил направление. Из отчетливо просоветской, то есть прогрессивной, газеты он обернулся настоящим органом диссидентщины. Одна за другой появились совсем ненужные, чрезвычайно односторонние информации, заметки, комментарии, и, самое главное, все написано с подковырками, в ироническом, а то и просто в издевательском тоне. И наконец — «Ничтожество»! Это уж действительно слишком. Только лишь чуждый человек, именно последыш белогвардейщины или внутренний нравственный ублюдок, может так подло обратиться с нашей историей, с человеком, имя которого для поколений советских людей означает победу, порядок, власть, пусть даже и насилие, но величественное, пусть даже мрак, но грандиозный. Низведение к ничтожеству деятелей нашей истории (да и нынешнее руководство тоже не поднято) — это вражеский, элитарный, классово и национально чуждый выпад. Что же случилось с Лучниковым, естественно, удивляются товарищи. Цэрэушники, что ли, перекупили? Похерил он свою Идею Общей Судьбы?

Марлен Михайлович спокойно взял в руки увесистый «Курьер» (откровенно говоря, обожал он этот печатный орган, души в нем не чаял), быстро прошелестел страницами и сразу за огромным, во всю полосу, объявлением о предстоящем «Антика-ралли» нашел статью «Ничтожество».

— Я бы вам, братцы, хотел прочесть последний абзац. Вот, обратите внимание: «Сможет ли новая большая и сильная группа людей не раствориться…» Ну, дальше эта неумная метафора… «Но стать ферментом новых… мм… ммм… процессов?»

— Ну так что? — спросил Фатьян Иванович. — Дальше-то на боженьку выходит! Не зря крестик носит. Религиозник.

— Подожди, Фатьян Иванович, — отмахнулся от него Марлен Михайлович (от Фатьяна Ивановича можно было отмахнуться). — В этой фразе большой смысл, братцы.

Он как-то всегда был несколько стеснен в банном обращении к компании — официальное «товарищи» тут явно не годилось, а «ребята» сказать (или еще лучше «робяты») как-то язык не поворачивался. Поэтому вот и появилось на выручку спасительное «братцы», хотя и оно звучало как-то слегка неестественно и в компании не приживалось.

— Из этой фразы, братцы, я делаю совершенно определенный вывод, что Лучников ни на йоту не изменил свою позицию, а, напротив, готовится ко все более и более решительным действиям в рамках формируемого им и всей этой могущественной группой «одноклассников» Союза Общей Судьбы.

Вновь возникло скованное молчание: во-первых, видимо, далеко не все вникли в смысл сказанного, во-вторых, «Видное лицо» — то до сих пор не высказалось.

— Какого фера? — развело тут руками «Видное лицо». (Красивое слово явно было произнесено для того, чтобы снять напряжение, напомнить всем банникам, что они в бане, что не на пленуме, не на совещании.) — Одного я, робяты, не возьму в толк: на что этот долбаный Лучников сам-то рассчитывает в этой своей Общей Судьбе? На что он рассчитывает, — щелчком отодвигается копия «Курьера», — с такими- то взглядами?

Цель была достигнута — все разулыбались. Какого, в самом деле, фера? Долбаный дворянчик — обнаглел в дупель. Святыни наши марае — Революцию, Сталина… Да он в Венгрии был, ребята, в наших воинов из-под бочек стрелял. На какого фера он рассчитывает в советском Крыму?

— В том-то и дело, братцы, что он ни на что не рассчитывает, — сказал Марлен Михайлович. — Перевернутая внеклассовая психология. Иногда встаешь в тупик, исторический идеализм, гребена плать.

Ах, как не к месту и как неправильно была употреблена тут Марленом Михайловичем красивая