тому, что они едят апельсины без каплунов. Разве я не права, муженек?»
Но я не обратил на нее внимания, поглощенный собственными речами. «И вы должны знать, мистер Келли, что я научился изгонять из своего тела всяческие хвори. Помнишь, жена, как я страдал почечным недугом?» Она промолчала с удрученным лицом. «В почке у меня застрял огромный камень, и за весь день, мистер Келли, мне удалось выдавить из себя лишь три-четыре капли влаги. Но я выпил белого вина и растительного масла, а затем съел крабьи глаза, растолченные в порошок вместе с косточкой из головы карпа. Потом, часа в четыре пополудни, я съел поджаренный пирог с маслом, сдобренный сахаром и мускатным орехом, и запил его двумя большими глотками эля. И знаете, что за этим последовало? Не прошло и часа, как я выпустил всю свою воду, а с нею вышел и камень размером с зерно смирнии. Так чему же могут научить меня эти лекари, если я и так все знаю?»
Жена посмотрела на меня, как мне почудилось, с состраданием. «Ох, муженек, ты, верно, объелся баранины – уж больно грубы твои речи».
«Нет, нет, – произнес Келли, – это отличный урок для тех из нас, кто все еще льнет душой к аптекарям да костоправам».
Затем они вдвоем принялись болтать на иные темы, а я сидел молча и сожалел о сказанном. Я предпочел бы есть в одиночестве, глотая пищу как пес: смотреть, как едят другие, как они смеются и разговаривают, значит видеть, как далеки мы от сфер и звезд. Подобные напоминанья о нашей бренной плоти ужасны. «Прошу тебя, сударыня, – вымолвил я, когда мое терпение исчерпалось, – подай нашему гостю полотенце. Здесь их не хватит, чтобы всем нам как следует утереться».
Услыша это, Келли хотел было встать, но жена поглядела на меня умоляюще. «Не надо спешить, – сказала она. – Разве плохо немножко посидеть после обеда? Как вы считаете, доктор Ди, знакома ли нашему гостю пословица:
«Что ж, – произнеся, – в твоих словах есть резон».
«Истинно, – сказал Эдуард Келли, – я готов на все, лишь бы угодить вам».
Тут она захлопала в ладоши. «Джон, а не спеть ли нам что-нибудь?»
Он поддержал ее. «Да, сэр, славная песня всегда во благо. Долог день без веселой трели».
Куда мне было деваться? «Ноты лежат у меня наверху, – сказал я. – Филип, возьми ключи от моей комнаты. Ты найдешь то, что нужно, в ящичке по левую руку».
Вскоре на столе появились различные нотные партии, а спустя несколько минут они остановили свой выбор на старой песенке «Пока Дышу, Меня Не Забывай». Я слушал их молча и вступал только с началом припева:
Когда мы закончили, я пригласил Эдуарда Келли к себе для продолженья беседы. Сначала я спросил его, зачем он ко мне пожаловал. «Но вы живете не затворником, сэр, – ответствовал он, —и за много лет заслужили доброе имя и славу».
«Рад слышать это. Но я ведь обыкновенный скромный астролог…»
«О нет, сэр, воистину вы более простого астролога».
«Что ж, конечно, мне следует разбираться не только в правилах астрологии, но и в законах астрономии…»
«И вы написали о сих предметах книги, которые будут жить, покуда жив наш язык. Однако же есть, безусловно, и нечто высшее?»
«Здесь уста мои немы».
«Мой усопший наставник…»
«Если вы ведете речь о Фердинанде Гриффене, то он наш усопший наставник».
«Он часто поминал о триединстве».
«И чем же образуется сие триединство?»
«Книгою, свитком и порошком. А еще как-то раз он упомянул о заклятиях, или о начале проникновения в секреты мистических таблиц». Я молчал. «И еще он обучил меня принципам разложения, растворения и возгонки». Келли поднялся со стула и, выглянув в окно, за которым не на шутку разыгралась буря, повторил на память следующие слова: «Мастерство скрыто внутри тебя, ибо ты сам и есть мастерство. Ты – частица искомого тобою, ибо то, что вовне, находится также и внутри».
«Продолжайте, если можете».
«Приготовь воду, каковою ничто нельзя увлажнить, затем омой в ней солнце и луну. По завершении сего дохни на них и увидишь, как возрастут два цветка, а из них – одно древо».
«И как же вы истолкуете это, Эдуард Келли?»
«Природа ублаготворяет природу. Природа овладевает природой. Природа порождает природу. Се есть образ воскрешения».
Я был весьма поражен, ибо он произнес известные мне тайные слова. «Вы запомнили это случайно?» – спросил я его.
«Нет, сэр».
«Стало быть, вашими устами глаголет само мастерство?»
«И разум, на коем, как не раз повторял мистер Гриффен, всякое мастерство зиждется». Он отвернулся от окна и взглянул мне в лицо. «Но что о сем образе воскрешения знаете вы?»
Тайну гомункулуса не следовало поверять ни ему, ни кому бы то ни было другому. «Это побег природной жизни. У него есть должное время и цель, но большего я сказать не могу».
«Совсем ничего не скажете?»
«В иных вещах следует рассчитывать лишь на собственные глаза и уши. Выбалтывать свои секреты без нужды или благорасположения – дурное дело, сэр. Весьма дурное».
Тут он разразился смехом. «Я просто учинил вам проверку, сэр, – хотел узнать, можете ли вы держать язык за зубами». Это была откровенная дерзость, и я уже хотел было обрушить на него свой гнев, но он снова сел на табурет рядом со мною и весьма серьезно промолвил: «Ибо я хочу поделиться с вами секретом чрезвычайной важности». Затем провел по лицу рукой, и я увидел, как на его пальцах, точно роса, заблестела влага.
«Вы больны?» – спросил я.
«Да, и тяжкой болезнью».
Я отшатнулся от него, опасаясь заразы. «Что же вас так терзает?»
«Безденежье».
Он снова рассмеялся, но на сей раз не громче меня самого. «О, поправляйтесь скорее, мистер
