«Пригласи его наверх. Нет, постой. Я спущусь сам». Я не хотел, чтобы чужой человек видел меня за работой, и, кроме того, меня снедали сомнения относительно его персоны. Я надел мантию и, слегка встревоженный, спустился приветствовать его. Однако это был всего лишь какой-то нарядный молодец, и, идя ему навстречу, я проглотил свои страхи. «Пожалуйте к нашему очагу, – сказал я, – Здоровы ли вы?»

«Да, сэр, благодарение Богу».

«Как прикажете величать вас?»

«Келли, сэр. Эдуард Келли. Ясемь лет состоял в обучении у Фердинанда Гриффена, а он частенько поминал вас».

«Я хорошо его знал. Хотя мы не виделись уже лет двадцать, ко мне не раз заглядывали его близкие друзья. Как он поживает?»

«Он скончался, сэр, от грудного рака».

«Печально слышать. Однако же он, верно, был в весьма преклонных летах».

«Правда, сэр, истинная правда. Но перед самой кончиной он молил меня свести с вами знакомство».

На нежданном госте была пухлая кожаная куртка и довольно короткий плащ в испанском стиле; покуда он расточал мне любезности, я смотрел, как его одеяние впитывает в себя дождевую влагу. «Прошу вас, обсушитесь в моей комнате, – сказал я. – Вы промокли насквозь. Филип, принеси-ка еще дровишек да разожги добрый огонь. И захвати ведерко угля, дабы мистер Келли мог согреться как следует». Я пригласил его наверх и, ступая за ним, учуял в его дыхании сильный запах вина; он был молод, лет двадцати двух либо двадцати трех, невысокого роста и с рыжей бородою, укороченной, под стать плащу, на испанский манер. Его густая рыжая грива, сколько я мог заметить, поднимаясь за ним по пятам, была смазана маслом и сбрызнута духами. В общем, он гляделся изрядным щеголем, однако в память о Фердинанде Гриффене я решил проявить радушие. «Садитесь у огня, – сказал я, перешагнув порог своей комнаты, – и поведайте мне что-нибудь омоем старом наставнике».

«Он почитал вас, сэр, называя рыцарем ордена Посвященных».

«Пустое, пустое. Полно вам». Я не хотел подпускать этого странника чересчур близко к теме своих занятий. «Кабы не его повседневная и неусыпная забота, я никогда не достиг бы начального уровня овладения мастерством. Он всегда шел дорогой праведника, и его деяния были безупречны даже в мелочах».

«Да, сэр. Воистину он был великим чародеем».

«Я этого не говорил, – поспешно добавил я. – Когда я делил с ним кров и труды, мистер Гриффен был философом».

«Но ведь многие философы, несомненно, суть и великие чародеи. Разве это не так, доктор Ди?»

Теперь я увидел в нем не только бойкого юношу и стал подозревать, что его подослали ко мне, дабы он изыскал пищу для навета. «Полагаю, что может существовать некая тайная философия, – произнес я, – однако для меня это предмет весьма туманный».

«А как же тайное знание природы?»

«Что ж, такое вполне возможно, вполне возможно». Теперь я задумал испытать его; тут Филип принес уголь. «Но скажите, чем были заняты его последние дни?»

Он странно поглядел на меня. «С месяц тому назад, сэр, мы вместе побывали в Гластонбери».

«Ах, вот как? Для чего же?»

«О…» Он словно боролся с неохотой. «Иногда о подобных вещах дозволяется молвить вслух, однако…»

Здесь я навострил уши (как говорят в народе), но решил покуда попридержать язык и не торопить своего собеседника; я прекрасно знал, что в Гластонбери издавна процветают науки – такого места не найти более во всем королевстве и, если верить молве, именно там схоронили свои секреты исполины, населявшие наш остров в древние времена. «Вы нагрянули ко мне внезапно, – сказал я с улыбкой, – но, бытъ может, задержитесь ради легкой закуски? Пища у нас проста, как и полагается в доме ученого, но недостатка в ней, надеюсь, не будет».

«Премного вам благодарен, доктор Ди. Как это говорят – на сытый желудок и дело спорится?»

«Да. Именно так».

Засим мы спустились вниз, где Филип уже собирал на стол. Моя жена возилась с ушатами и полотенцами, однако ответила на поклон Келли и с готовностью вступила с ним в беседу. Впрочем, это была обыкновенная пустая болтовня, и я вскоре наскучил ею. «Ополосни-ка стакан, сударыня, – сказал я, – дабы я мог испробовать вино». Напиток был фламандского урожая, несколько терпкий на вкус; но я люблю горьковатые вина и потому опорожнил свой кубок с охотою. «Нравится вам такое?» – спросил я у нашего гостя.

«До чрезвычайности».

Тут моя жена рассмеялась, и я прикрикнул на нее. «Что в этом смешного, сударыня?»

«Что? Да я прекрасно видела лицо нашего гостя, когда он пригубил его. Хитрец из вас никакой, мистер Келли. Вы не убедите нас, будто вам нравится наше вино».

«О нет, мадам. Вы ищете зло там, где есть лишь благо». Он говорил в шутливой манере, и это, похоже, нравилось ей. «Винцо преотличное. У него северный аромат». Филип и Одри уже накрыли на стол, и Келли воскликнул: «Что вы, сэр, это уж слишком. Такое изобилие, ровно как на свадьбе». Тогда я почти уверился, что он не лазутчик и не соглядатай, а тот, за кого себя выдает.

Мы уселисъ и, после вознесения мною молитвы, приступили к трапезе.

«Прошу вас, – сказала мистрис Ди, – прошу вас, муженек, отрежьте себе ломтик вон того мяса с приправами, на которое мистер Келли взирает с таким аппетитом. Или я ошибаюсь, сэр?»

«Отнюдь нет, мадам».

«А не угодно ли телятины, сэр? Или вот эту баранью ножку?» Затем она снова перешла на шутливый тон, заданный Келли с самого начала. «Однако же вы, верно, чересчур изысканны для того, чтобы вкушать столь грубую пишу. Разве не так?»

«Я съем все, лишь бы оно было с вашего стола».

«Филип, – сказал я, – подай мне твой нож. Этот туп, он ничего не режет». Я был в дурном расположении духа, ибо меня всегда удручает многословие за обедом. «А у пирога подгорела корка», – продолжал я, глядя на сидящую против меня жену.

«Нет, нет, он весьма неплох, – отозвалась она. – Жаль только, что сок из него вытек. Это вина пекаря; заставить бы его набить им собственную утробу».

«Жена, это все, что у нас есть?»

«Нет, муженек. Быть может, пока режут мясо, ми-тер Келпи отведает наших ракушек? Или вы предпочитаете угрей с корюшками? А рядом с ними славный пармезанский сыр, протертый с шалфеем и сахаром – по лондонскому рецепту, мистер Келли».

«Нынче, в холодную пору, – отвечал тот, – пища не может быть излишне пряной, а прянее ракушек, как утверждают лекари, ничего нет. Сделайте милость, положите их мне на блюдо, и я займусь ими с превеликим удовольствием».

Я люблю радовать странников обилием яств, хотя сам ем быстро и без всякого наслаждения. Ибо разве не предписано человеку алкать того, чего у него нет, и отвращаться от данного ему? Аппетиты велики, их утоленье бедно. «Не говорите мне о лекарях, – молвил я. – Это невежды. Полные невежды. Есть глупцы, которые, едва пустив ветры, бросаются глотать слабительные пилюли, а увидав на своем лице крохотное пятнышко, сразу принимают средства для обуздания пылкой крови. Я не из таких. Я не стану зазывать к себе в дом аптекаря с его порошками да мазями».

«Истинно, доктор Ди, вы проявляете большую мудрость».

«А чему аптекарь способен меня научить? Тому, что меланхолия излечивается чудодейственным морозником, а желчность ревенем? Пускай – я в свою очередь скажу ему, что камень инкурий прогоняет обманы зрения. Сии людишки торгуют лишь плотью да кровью да иным мерзким товаром».

«Отщипните белого мясца от этого вареного каплуна, мистер Келли, – вмешалась моя жена. – Кое- кто за морем удивляется, что англичане едят каплунов без апельсинов, хотя это нам следовало бы дивиться