— Сеньоре… пер фаворе… ке кози квесто?..

— Нон парло л #180; итальяно!1 — отмахнулся Стас, но все же проследил, куда указывает недоуменно-испуганный итальянский перст, добродушно усмехнулся и сказал, помахивая перед лицом ладонью. — А-а, это шутка. Джок! — он изобразил слепого, нашаривающего перед собой дорогу трясущейся тросточкой, покрутил воображаемый руль и повторил, улыбаясь как можно более убедительно: — Джок!

— Шу-утка, — повторил собеседник, слегка успокоившись, после чего быстро разъяснил соотечественнику, в чем тут фокус, и на лице того появилась натянутая улыбка. Но тут женщина добежала-таки до «топика», юркнула внутрь и хлопнула дверцей. Машина дернулась и рванула по трассе со скоростью и изяществом разъяренного архара, несущегося по каменистому склону. Улыбки мгновенно осыпались с иностранных лиц, и наружу выглянула паника. Не знакомые с местным водительским искусством, они мгновенно поверили в правдивость знака и в один голос закричали:

— !

Бросив водителю деньги, они вылетели из «топика», как ошпаренные, забыв закрыть дверцу, и водитель, снова высунувшись в окно, громко напутствовал их:

— В троллейбусе родились?! У себя дома холодильник небось закрываете!

Стас захохотал, откинувшись на спинку кресла, потом взглянул на Киру с нескрываемым восторгом.

— Нет, я все меньше жалею, что мне предстоит прожить здесь полгода! Ей богу, здесь очень нескучно!

— Детский сад! — раздраженно сказала тетя Аня за его креслом и крикнула: — На следующей остановите!

— Чего орете — не глухой я! — отозвался водитель, от души выжимая педаль газа.

Узкая извилистая асфальтовая лента убегала за старые пятиэтажки, и где-то там обрывалась. Дальше машинам не было хода, дальше лежал песок и сверкающая под солнцем галька, дальше были мерный шорох и плеск, дальше размеренно ворочалось на своем ложе не видимое отсюда море, в такую погоду ленивое и обманчиво кроткое, и ветерок, пробегающий по бутылочного цвета легким волночкам, приносил во дворы соленый, чуть горьковатый запах водорослей. Она не была там много лет, но знала, что все это по-прежнему так, и ничего не изменилось, и море все так же облизывает старый, обросшей травяной бородой и мидиями пирс, качает на ладонях студенистые тела медуз, и среди подводных камней суетятся юркие зеленушки, а летом, чуть дальше от пляжа, на разогретые солнцем прибрежные скалы выбираются мелкие крабы-травяшки, приветственно растопырив клешни и вращая своими изумительными глазами, и чайки, суетливо взмахивая крыльями, разрезают морской воздух то унылыми, то сварливыми криками. Но сейчас там, наверное, намного грязнее, чем раньше, и везде стоят ларьки, а ранней ночью, с наступлением тепла, голосят и мигают огнями диско-бары.

— Помнишь, как дед нас учил плавать? — спросил Стас, глядя туда же, куда и Кира, и поддергивая на плече ремень сумки. — Кажется, ведь на этом пляже?

Кира кивнула. Она отлично помнила, хотя от самого деда осталась в памяти лишь жесткие седоватые усы и огромная блестящая лысина. А еще скандалы. Дед с бабкой ругались постоянно, впрочем, наверное, не существовало на свете человека, который бы мог хоть десять минут провести в обществе бабы Веры и не поругаться с ней. За несколько месяцев до развода родителей Киры и Стаса, дед в один из будних дней тихо собрал свои вещи и просто исчез, и до сих пор никто не знал, где он и что с ним. Возможно, он давно умер, иначе дал бы знать о себе хотя бы внукам — единственным, к кому он был по-настоящему привязан. А может, доживает свой век где-нибудь далеко, с симпатичной и кроткой старушкой, начисто вычеркнув из памяти прежнюю родню.

— Да. Он поочередно заводил нас на глубину, а потом просто отталкивал и отплывал далеко в сторону. И говорил — плыви! И мы плыли — чего ж было делать! Сразу — и на всю жизнь.

— Самый лучший способ обучения, я считаю, — заметил Стас, внимательно наблюдая, как ее руки со знанием дела иллюстрируют в воздухе рассказ. — Куда дальше?

Она махнула на узкую разбитую дорожку, нырявшую в большой старый двор, больше похожий на парк. Дома, окружавшие его, тоже казались невероятно старыми, особенно небольшая двухподъездная трехэтажка, тарелки-антенны на крыше которой выглядели совершенно нелепо. Во дворе царил легкий полумрак — огромные акации, тополя и платаны, намного превышавшие стоявшие рядом пятиэтажки, заслоняли небо, и на покрытой ярко-зелеными стрелками молодой травы земле, колыхались тени. По краям двора росли, причудливо изогнувшись, айвовые деревья, а дальше пространство между двумя, стоявшими почти под углом друг к другу домами заполняли плотные и коренастые ореховые деревья, помахивающие уже большими овальными листьями. С торцов дома были обсажены черешней, вишневыми деревьями и алычой, и вишни уже кудрявились снежно-белыми цветами. Большие дороги с их пылью и выхлопными газами, были далеко, и в воздухе разливался тонкий, еще не нарушенный резкими запахами готовящихся в домах блюд, едва уловимый аромат. В палисадниках качались распускающиеся бутоны нарциссов, а гиацинты только-только тянули к небу толстые мясистые стебли.

По углам двора стояло несколько старых, чиненных-перечиненных скамеек. Еще две, сооруженные из распиленного вдоль толстого ствола платана, примостились возле врытого в землю железного стола. Неподалеку от них пронзительно повизгивали старые разболтанные железные качели, на которых раскачивалась, болтая ногами, девчушка со множеством перехваченных цветными резинками русых хвостиков и торчащей изо рта пластмассовой ножкой «чупа- чупса».

Несмотря на ранний час почти все скамейки были заняты — и пожилыми, и относительно молодыми, и уже велись многомудрые разговоры, и таял в утреннем воздухе сигаретный дым, и шелестели страницы газет и журналов, и кто-то уже спорил, а кто-то смеялся, и приглушенными голосами передавались последние сплетни, и через двор катили коляски две молодые мамаши, и слышался мелодичный многообещающий звон бутылок в чьей-то авоське, и в густых зарослях сирени хрипло страдали коты, а один, очевидно самый толстый во дворе, развалился возле одной из скамеек с видом полного изнеможения, и сидевший на этой скамейке старичок в очках бросал голубям, таким же толстым, как и кот, раскрошенный хлеб, и голуби лениво подбирали его, топчась и по земле, и по ботинкам старичка, и по коту, который не обращал на них ни малейшего внимания, и задумчиво скребущая задней лапой за ухом мохнатая дворняжка тоже не обращала на них ни малейшего внимания, разглядывая кота с сонным презрением. На одной половине железного стола азартно играли в нарды, попивая пиво, на другой — со строгой сосредоточенностью передвигали по клеткам шахматные фигуры. Из распахнутых окон одной из пятиэтажек летели несчастные голоса героев очередного бразильского сериала. Другие окна на украинском языке расписывали достоинства очередной водки. Где-то радио выпевало что-то отечественное и совершенно неразборчивое. Картина была уютной, невероятно мирной. Двор походил на безмятежное, укрытое в лесной чаще от всех ветров илистое озеро. Он казался местом, где никогда ничего не происходит. И именно на это место выходили окна их будущего дома. Полгода.

— Какой из домов? — негромко осведомился Стас, с любопытством разглядывая двор. Кира махнула рукой, и любопытство на его лице сменилось почти священным ужасом.

— Вот эта трехэтажка? Кира, ты шутишь? У нее такой вид, будто ее два века назад соорудили, не меньше!

— Не преувеличивай. Всего лишь в пятидесятых годах прошлого.

— Слабое утешение, — заметил Стас. — Если она так выглядит снаружи, то представляю, какова изнутри!

Кира выразительно пожала плечами, на ходу украдкой разглядывая сидящих во дворе. Как-никак соседи — судя по тому, как привычно и уверенно расположились на скамейках. Из молодых — только две мамаши с колясками, прочему контингенту давно перевалило за пятьдесят. Женщины — обычные кумушки, перебирающие ворох сплетен и просмотренных накануне телепрограмм, фильмов и сериалов. Только одна из них, аккуратно одетая дама лет семидесяти с чуть подсиненными волосами казалась фигурой резко индивидуальной и примечательной — то ли потому, что, сидя чуть отдельно, внимательно читала какую-то книгу, покуривая сигаретку, то ли из-за отсутствия во всем ее облике суетливости и житейского любопытства, насквозь пронизывавших сидящих рядом женщин, то ли из-за лежавшей у ее ног красивой восточноевропейской овчарки, которая, насторожив уши, обшаривала окрестности цепким взглядом профессионального телохранителя.

Другой примечательной фигурой во дворе был один из шахматистов, в паузах между игрой, когда противник раздумывал над очередным ходом, читавший газету. Ему, очевидно, было лет шестьдесят, а большие дымчатые очки, за которыми скрывались его глаза, накидывали на этот возраст еще пяток лет. Волосы на его голове были острижены так коротко, что человек казался лысым. Сидел он очень прямо, расправив плечи, и во всей его осанке чувствовалось нечто величественное и надменное, несмотря на то, что на нем был довольно-таки старенький мешковатый плащ. Лицо шахматиста было чисто выбрито, лоб рассечен глубокими морщинами. В зубах у человека торчала сигара, и над шевелящимся от легкого ветерка газетным листом плыли густые клубы дыма. Прислоненная к скамейке, рядом с ним стояла трость, и Кира вдруг отчего-то подумала, что, верно, так и выглядел бы славный шотландец майор Мак-Наббс многие годы спустя после окончания экспедиции в поисках капитана Гранта, ушедший на заслуженный отдых. Одежду бы только сменить. Эта мысль показалась ей невероятно смешной, и она, не сдержавшись, хихикнула. Поскольку путь их пролегал совсем неподалеку от игрального стола, смешок был услышан, и дымчатые очки покосились на нее. Но Кира тут же поняла, что привлек их отнюдь не смешок. Она готова была поклясться, что «Мак-Наббс» сквозь темные стекла внимательно разглядывает ее ноги. И когда они уже отошли от стола, ее догадка превратилась в уверенность, поскольку другой шахматист с добродушной усмешкой сказал негромко:

— Да уж староват ты, Иваныч, чтобы на таких молоденьких-то заглядываться! Уж впору просто на солнышке греться… Ходи давай!

— Глупости! — отрезал человек в очках, передвинул фигуру на доске и лениво произнес: — Шах. М-да, ничего так себе штучка…

После чего снова уткнулся в газету, казалось, потеряв всякий интерес и к игре, и к длинным ногам прошедшей девицы, и Кира почему-то даже почувствовала себя оскорбленной, словно выпускница элитной школы красоты, не выдержавшая даже предварительный конкурсный отбор.

— Старый пень! — пробормотала она, потом дернула брата за руку. — Стас, ты куда? Нам во второй подъезд!

— Ах, да, да… — спохватился Стас, увлеченный изучением ягодиц одной из молодых мамаш, круглящихся под полупрозрачной юбкой.

Двери в нужном им подъезде не было вовсе, и, судя по всему, исчезла она довольно давно. Вход зиял темным провалом, и оттуда тянуло сыроватым холодком. По обе стороны входа, куда сбегали три сбитые ступени, зеленела молодая травка и росли слегка потрепанные розовые кусты, только-только начавшие выпускать глянцевитые листочки. Под одним из кустов в состоянии полнейшей прострации валялся огромный огненно-рыжий кот, подергивая кончиками ушей и хвоста. Кира и Стас с любопытством посмотрели на два окна первого этажа по левую сторону от входа — высокие, забранные ажурными решетками. Одно окно было темным из-за задернутых штор, на другом висели очень короткие белые занавески. Кира сразу же заметила, что ни на одном подоконнике нет цветочных горшков, как правило, непременных атрибутов каждой квартиры, где живет женщина. Очевидно, Вера Леонидовна не терпела не только людей и животных, но и растения. Ничего, она, Кира, быстренько это исправит. В квартире всегда должны быть какие-то цветы, без этого она кажется голой, а ее окна — мертвыми.

Уже поставив ногу на первую приподъездную ступеньку, она обернулась и невольно замедлила шаг.

Все, кто был во дворе, смотрели на нее и на Стаса.

Кумушки замолчали и чуть отодвинулись друг от друга, пожилая женщина с подсиненными волосами опустила книгу на колени. Обернулись нардисты и шахматисты. Молодые мамаши, остановившись неподалеку, делали вид, что увлечены своими чадами, но в то же время косились в направлении подъезда. Даже