Наконец миновали один крохотный островок, второй. От низко свешивающихся над водой камышей приятно пахну?ло прохладой. Костя искоса посмотрел на Славу, небрежно спросил:
— Ты про матросскую могилу слышал?
— Нет. А что?
Костя для внушительности выдержал паузу, затем начал рассказывать о том, что узнал вчера. Слава выслушал, надул круглые румяные щеки, с шумом выпустил воздух:
— Вот оно что!
Судя по выражению его лица, он не был так поражен, как хотелось его товарищу. И сразу вся затея показалась Косте не очень интересной.
— Стой! — сердито крикнул он. — Причаливай!
Лодка ткнулась о берег. Перед мальчиками открылся остров и поднимающийся на нем курган, заросший диким орешником.
Слава и Костя выпрыгнули на прибрежные камни, подтянули лодку повыше и начали карабкаться на курган, хватаясь за кривые колючие ветки орешника. Слава чувствовал себя превосходно. Проделать опасный рейс и без единой аварии — это, знаете… Он пыхтел, сопел, исцарапал в кровь пальцы, но не мог опередить товарища, который, как кошка, быстро и ловко продирался сквозь заросли. Слава догнал его уже на вершине кургана. Костя стоял с разочарованным выражением лица, недовольно сдвинув тюбетейку на нос.
— Что? — спросил Слава.
Костя молча показал рукой вниз. Там, за широким, разлившимся рукавом Казанки, вилась в сторону города дорога. С вершины кургана далеко видна была плоская, как стол, степь, с ржаво-серыми пятнами солончаков, белела лента дороги, а справа — синее, в гребешках волн море, разрезанное узким и длинным, как нож, мысом Хамелеон.
Всмотревшись, Слава различил три удалявшиеся по дороге фигуры — очевидно, Дарьи Степановны, Костиной тетки, Познахирко и моряка. Его это не очень огорчило. Так хорошо было стоять здесь, слушать шум ветра, так красиво, просторно, свободно раскинулось во все стороны море, что он сорвал с головы фуражку и помахал ею, как бы приветствуя этот прекрасный мир, лежащий у его ног.
Костя вдруг начал спускаться с кургана к противоположному берегу острова.
— Куда ты? А лодка?.. — испугался Слава, потому что лодка принадлежала его отцу и получил он ее с немалым трудом.
— Не убежит твоя лодка! — донеслось снизу.
Костина тюбетейка исчезла в кустах.
Досадуя на товарища и недоумевая, Слава последовал за ним. Костя шел, внимательно оглядываясь по сторонам. На остров городские ребята пробирались редко: по берегам Казанки тянулись огороды, баштаны, а баштанщики имели неприятную привычку держать наготове дробовики, заряженные солью.
Пройдя шагов двадцать, Костя обнаружил, что в одном месте трава и кусты возле тропинки примяты. Раздвинув кусты, он, а вслед за ним Слава вышли на небольшую прогалину. Она была обсажена высокими серебристыми тополями, похожими на старых солдат, и между двух самых старых, самых высоких тополей, вытянувшихся словно на карауле, поднимался холмик, на нем — деревянный, потемневший от времени обелиск со звездой, а у подножия обелиска — свежие, вероятно сегодня принесенные, цветы, еще издающие слабый, нежный аромат.
Все здесь было просто и строго: тени от тополей, укрывающие могилу, вылинявшая, обмытая дождями и высушенная солнцем бледно-розовая звезда, шум ветра в тополиных вершинах и маленькое облачко, как бы остановившееся, чтобы заглянуть сюда с высоты.
Мальчики стояли, обнажив головы, перед неведомой могилой. Так вот куда ходили Познахирко, Семенцов и тетя Даша! Но почему — тетя Даша? Здесь была какая-то тайна, которую Костя не мог разгадать.
Весь обратный путь Костя молчал. Славу подмывало спросить, что он думает, но Костя не был расположен к разговору.
Слава привык считать товарища более опытным, знающим, умелым и признавал авторитет Кости во всем, кроме того, что касалось морского дела. В этом, полагал Слава, он превосходит Костю потому хотя бы, что его дядя был капитаном дальнего плавания, а отец — корабельным врачом. Сам Слава дважды ходил морем в Крым, был в Севастополе, видел наш флот и даже наблюдал, как всплывает настоящая подводная лодка. А Костя, что ни говори, дальше мыса Хамелеон носа не высовывал и, кроме рыбачьих лайб, ничего не видел.
Поэтому, когда речь заходила о кораблях, парусах, оснастке и прочем, Слава тотчас принимал вид знатока. Но Костя не соглашался признавать его авторитет. Славе приходилось прибегать к помощи отца. Его мнение решало спор между товарищами.
Отец Славы, доктор Николай Евгеньевич Шумилин, был невысоким полным человеком с коричневым от многолетнего загара, всегда чисто выбритым лицом, на котором резко выделялись светлые глаза и выцветшие брови. Николай Евгеньевич страдал астмой, заставившей его покинуть в прошлом году морскую службу, о чем он не переставал сожалеть.
Мать Славы была, напротив, довольна, что муж оставил морскую службу, только жаловалась, что и теперь редко его видит. Действительно, по целым дням доктор был занят в городской больнице, а вечерами сидел на веранде, обращенной к морю, читал газеты и ворчал на жену, балующую сына.
— Мальчишка должен бегать босиком, лазать по деревьям, грести, плавать, драться с ребятами, не давать им спуску, а ты, милая моя, из Славки кисель делаешь, — говорил он ей.
Сына он любил, но никогда не выказывал этого и в спорах Славы с Костей чаще становился на сторону Кости.
Самыми радостными событиями для Славы были редкие наезды дяди-капитана. Он надоедал ему расспросами, хвастал дядей-капитаном перед товарищами и так важничал, что в конце концов ему попадало от отца.
Костя заглядывал к товарищу по два, по три раза в день (жили они рядом) и с жадностью ловил каждое слово капитана дальнего плавания. А когда мальчики оставались одни, Костя вздыхал, смотрел мимо Славы на взморье, где буднично-уныло раскачивались рыбачьи лайбы. Скуластое веснушчатое лицо его бледнело, ноздри маленького вздернутого носа раздувались, в глазах появлялось отсутствующее выражение. Казалось, он видел иное море, и ветер уже свистел в снастях, и гнулись мачты, и паруса вздымались, и кто-то на фор-марсе — может быть, он сам — кричал: «Земля!»
Вернулись товарищи около полудня. Лодку привязали на обычном месте — к цепи, протянутой от сваи, вбитой на берегу во дворе Шумилиных. Слава заботливо оглядел свой костюм. Костя подхватил весла, и мальчики направились к дому.
На веранде, увитой диким виноградом, слышались голоса. Костя положил весла и хотел было махнуть через перелаз к себе, но прислушался, остановился.
— Да, — говорил доктор Шумилин. — Замечательное было поколение! Вы этого Баклана лично знали?
— Как же, земляки! Вместе мешки на пристани таскали, — ответил низкий, сиповатый голос Епифана Кондратьевича Познахирко.
Мальчики переглянулись, придвинулись ближе к веранде.
— А она его так сильно любила, что на всю жизнь осталась одна?
— Он заслужил. Большой души был человек, а смелости прямо отчаянной. Одно слово: матрос! Нас выручил, а сам… — Голос Познахирко сделался глуше. — Как же такого не любить? Орел!
— А этот старшина специально пошел с вами?
— Специально. Моряки, они память держат.
На веранде наступило молчание. Потом ребята услышали шелест газет, и Познахирко уже другим
