покойного незабвенного государя, принявшего под конец своего царствования мученический венец?
Во многих говорильнях-парламентах депутаты — пустые болтуны — сегодня подкрепляют свои речи зачастую кулаками: в России, например, в Японии, Украине, Южной Корее, Франции…
Не стану здесь вклиниваться в речь Константина Петровича, задам всего лишь один вопрос: что сделали те, кто уничтожил самодержавие, сперва с демократической, а потом и с коммунистической идеей?
— К чему привела великая святая мысль освобождения крестьян?.. К тому, что дана им свобода, но не устроено над ними надлежащей власти, без которой не может обойтись масса темных людей…
И людей, прибавлю, с просветленными умами. Достаточно образованные граждане не в состоянии обойтись без надлежащей власти и даже нуждаются в ней более, чем масса «темных людей». И опять никто никогда не обратил внимания на прямой взгляд Победоносцева на соплеменников.
К чему сегодня пришли в едином строю либералы, демократы и коммунисты?
— Мало того, открыты повсюду кабаки; бедный народ, предоставленный самому себе и оставшийся без всякого о нем попечения, стал пить и лениться к работе, а потому стал несчастною жертвою целовальников, кулаков, жидов и всяких ростовщиков, — сказал, не уменьшая нервного накала, обер- прокурор.
Нужно действовать!
Освобождение крестьян сопровождалось невиданной вспышкой пьянства, которое распространилось достаточно быстро по всей земле Русской. Пьянство и безысходность — сообщающиеся сосуды. Подчеркну, что антиеврейские настроения у Константина Петровича подогревались шинкарством загнанных в южные местечки пришельцев из Польши и Австро-Венгрии. Ошибка обер-прокурора состояла в том, что он приписывал содержателям питейных заведений иудейского вероисповедания если не злой умысел, то неуемную жажду обогащения и равнодушие к судьбе жаждущего огненной влаги. Между тем совершенно очевидно, что тех, кого обер-прокурор именовал «жидами», действовали абсолютно неотличимо от русских целовальников и кулаков, живших бок о бок с несчастными жертвами. Ошибка обер-прокурора выглядит тем неприятнее, что собственной религиозной и человеческой антипатии он стремился придать государственный размах, настаивая на введении ограничительных законов. Но все-таки у него хватило достоинства поставить русских сбытчиков зелья на первое место, что соответствовало реальным обстоятельствам. Весьма трудно понять, как этот просвещенный юрист и искренне верящий в Бога человек мог опуститься до низкой неприязни к гонимому народу. Почему именно здесь — в еврейской проблеме — он не проложил водораздел между западными церквями и православием и тем снискал бы себе всемирную славу. Многое в судьбе и репутации обер-прокурора объясняется тем, что он не сумел и не захотел подняться выше своей антипатии — русская по крови интеллигенция не простила ему нежелания встать на защиту евреев, часто без вины виноватых. Соприкосновение с такой чертой натуры и деятельности Константина Петровича претило многим представителям современной ему интеллектуальной элиты, определяющей духовное и историческое развитие России. Немало бед случилось от того и еще случится!
— Затем открыты были земские и городские общественные учреждения — говорильни, в которых не занимаются действительным делом, а разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих, — продолжал Константин Петрович напряженным от негодования голосом.
Подобную трактовку дали земству и передвижники, и Лев Николаевич Толстой, и Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, имя которого поспешили содрать с Петербургской публичной библиотеки, — а он ведь не ответствен за то, что его творчеством орудовали в борьбе с политическими противниками Владимир Ленин! — и все, кому в корыстных целях не лень было использовать неудачную бюрократическую форму управления.
— И кто же разглагольствует, кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своим семейством, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во все всякую смуту.
Далее его речь, изобилующая намеками, обрушилась на судебные учреждения и адвокатуру, на совести которых безнаказанность преступников. Свобода печати, этой самой ужасной говорильни, возводящей хулу на власть и разжигающей страсти, побуждающие народ к самым вопиющим беззакониям, стала предметом особого осуждения обер-прокурора. Бурные эмоции завершились призывом к покаянию:
— Я не буду говорить о вине злодеев…
И он действительно, щадя императора, не коснулся такой выигрышной для политической критики темы, зато ударил Верховную распорядительную комиссию не в бровь, а в глаз. Именно она во главе с бархатным диктатором сквозь пальцы смотрела на то, что в последние годы творилось вокруг покойного императора. Постоянные охранители — всякие дворжицкие, кохи, кулебякины и прочие — не исполнили свой долг. Они ничего не слыхали об орсиньевских методах, не предприняли необходимых мер, даже не обследовали дорогу. Никто не ехал впереди кареты. Она не была окружена конвойными казаками. Дворжицкий не мог предположить, что рядом с Рысаковым притаился другой метальщик. Словом, лица, которым была доверена жизнь царя, не проявили ни знаний, ни энергии, ни опытности.
Все, о чем я сейчас пишу, лишь подразумевалось обер-прокурором. Кое-как под руководством Баранова и Плеве он овладел азами полицейской охраны. Если бы Константин Петрович решил упомянуть о злодеях и кровавом преступлении на набережной Екатерининского канала, то неминуемо вынужден был бы коснуться деятельности Лорис-Меликова как министра внутренних дел. А Михаил Тариелович пока не собирался сдавать власть, опираясь на влиятельных сторонников.
— И все мы, от первого до последнего, должны каяться в том, что так легко смотрели на совершавшееся вокруг нас. — Голос Константина Петровича постепенно слабел: силы оставляли его.
Обер-прокурору никто не отважился возразить прямо. Безопасность обитателей Зимнего, Аничкова, Петергофа, Царского Села, Ливадии и других резиденций верхушка корпуса жандармов и Министерства внутренних дел просто упустила из поля зрения. Жизнь катилась по старинке. Охота за революционерами смахивала на ловлю мух. Мухи чуяли приближение врага заранее и принимали меры предосторожности. Чаще всего только случай или предательство отдавали террористов в руки сыска.
— Все мы виновны в том, что, несмотря на постоянно повторявшиеся покушения на жизнь общего нашего благодетеля, мы, в бездеятельности и апатии нашей, не сумели охранить праведника. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора, павшего на русскую землю. Все мы должны каяться!.
И Константин Петрович сел, бледнея от упадка физических и нравственных сил, бросив последней фразой спасительный круг императору, который тут же подобрал его, воскликнув:
— Сущая правда, все мы виновны! Я первый обвиняю себя.
Но Константин Петрович не был бы Константином Петровичем, если бы не прибавил:
— В такое ужасное время, государь, надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!
Профиль ловкого финансиста
Волнение обер-прокурора передалось присутствующим. Приведенные аргументы оставляли сильное впечатление. Корабль нововведений Лорис-Меликова и Абазы выбросило на рифы, в его корпусе образовались огромные пробоины, тяжелая вода заполняла трюмы. Болезненно багровое, тонущее на западе солнце выхватывало из сумрака весьма неприглядную картину. Матросы на терпящем бедствие корабле хватались за что придется, пытаясь удержаться на омываемой бушующими волнами палубе. Сейчас
