подверглось бы серьезному искажению в коренных своих основах. Подобный вывод и из уст знатока государственного права, честного и прямого общественного деятеля нельзя оставлять в небрежении. Тогда что же? Как отнестись к безумным прокламациям Михайлова, Заинчневского, Писарева и прочих? Зачем «Колокол» подводил под виселицу десятки молодых энтузиастов? Во имя чего? «Державная рука, их совершившая (речь идет о преобразованиях), хранила их, как свое детище».

Сейчас Россия получила возможность развиваться. Вот вывод Чичерина, основанный на социальном анализе. Чрезвычайные меры, однако, вызваны именно террором. И далее идет великолепный фрагмент, редкостный по точности и откровенности: «Взваливать на происшедшую в правительстве реакцию вину общественной смуты, приписывать существующий в обществе разлад тем или иным циркулярам министров, мнимому деспотизму губернаторов, предостережениям, которые даются журналам, или даже существованию подушной подати и паспортной системы — значит пробавляться пустяками. Кто довольствуется подобными объяснениями, с тем столь же мало можно говорить о политике, как со слепым о цветах».

Далее комментировать Чичерина, выпячивая ту или иную отточенную формулу, мне кажется излишним. Его текст настолько актуален и современен, что вполне способен заменить любую статью в любой нашей газете, и читатель ни за что не отличит ее от иногда попадающихся и сегодня превосходных образцов свободной публицистики.

«Причины зла кроются гораздо глубже, — пишет Чичерин, — они заключаются в самом состоянии русского общества и в той быстроте, с которою совершились в нем преобразования. Всякое общество, выброшенное из своей привычной колеи внезапно и поставленное в совершенно новые условия жизни, теряет равновесие и будет некоторое время бродить наобум. Французская революция тому пример. В России революция произошла сверху, но перемена жизни не менее громадна. Гражданский порядок создан для того, чтобы человек пользовался свободой. В обществе возникли самостоятельные силы. Явилась потребность в совокупных действиях. Руководящее сословие должно было отказаться от старых привычек. Даже образованное общество справилось бы с этой задачей не без труда, а что сказать об обществе мало просвещенном?»

Западная Европа — учительница наша на пути гражданского развития, но вместе с положительными началами привнесла в Россию и смуту. «Мудрено ли, что эти смутные идеи, проникая в невежественную среду и находя восприимчивую почву в бродячих элементах, разнузданных общественным переворотом, окончательно сбивают с толку неприготовленные умы и производят те безобразные явления, которые приводят нас в ужас и негодование». Любопытно, что насильственные революционные деяния, как мы видим, Чичерин относит к безобразным явлениям. Действительно, что ж прославлять — раздробленные кости ног человека? Труп казака? Тяжело раненного мальчишку? Испуганного и растерявшегося полковника? Чему радоваться? Подогревать злобу восклицанием: «Поделом!» Надеяться на лучшее? История показала, что такие надежды тщетны. И существовали люди, и среди них Чичерин и Победоносцев, которые указывали, и не раз, на тщетность подобных надежд.

Затем Чичерин переходит к частностям, но они, эти частности, в конечном счете и определяют качество социальных структур и сущность общественной жизни. Чичерин с поразительной точностью раскрывает суть происходящего хаотического процесса, усугубляемого претенциозным террором и пренебрежением к интересам отдельного человека. «Лекарство не заключается в прославляемой ныне свободе печати», — подчеркивает он, стремясь уберечь истинных либералов и реформаторов от ложного пути. Свобода печати необходима там, где есть политическая жизнь. Без последней дело сводится к пустой и развращенной болтовне. «Особенно в среде малообразованной разнузданная печать обыкновенно становится мутным потоком, куда стекаются всякие нечистоты, вместилищем непереваренных мыслей, пошлых страстей, скандалов и клеветы», — пишет знаменитый юрист, будто оттуда — из заоблачных высот — листает наши современные газеты, которые в большинстве своем — громадном и подавляющем большинстве! — опозорили сам принцип свободы печати и затормозили надолго развитие демократии.

В России периодическая печать и в прошлом, и сейчас оказалась в руках разлагающих элементов. Она принесла русскому обществу не свет, а тьму. Она породила Чернышевских, Добролюбовых, Писаревых и их многочисленных последователей. Чичерин прав: литературу прогрессивные экстремисты пытались Использовать с политической целью, понижая интеллектуальный уровень читающей публики хотя бы тем, что на первый план выдвигали не духовный мир персонажей, а социальную, впрочем, быстро меняющуюся ситуацию. Эта когорта революционных борцов, опирающихся на насилие, двигалась не от воспитания чувств к устройству социума, а от гражданских утопий к отрицанию веры, терпения и эволюционных улучшений, не нарушающих преемственность и важность сегодняшней житийности.

Громкая фраза и беззастенчивая брань всегда будут иметь перевес. Опыт большевистской прессы превосходно доказал аксиоматичность чичеринской формулы. Уважающий себя писатель с омерзением отвернется от подобного турнира. Чичерин, конечно, не мог предугадать, что уважающие себя писатели или замолкали и умирали с голоду, или отправлялись к праотцам, предварительно пройдя через ГУЛАГ. Был и третий выход: слабые духом и амбициозные авторы просто переставали себя уважать, но следы их деятельности неуничтожимы.

«Периодическая печать требует от нас сдержки, а не простора. Она составляет самое больное место русского общества. Еще менее лекарства заключается в удовлетворении так называемых требований молодежи, — продолжает Чичерин. — У нас само правительство бросается в крайности и вносит в учебные заведения смуту».

О какой сдержке может идти речь и спустя сто двадцать лет?! Безудержная и подлая самореклама, внедрение в умы гнусной формулы «кто платит, тот и заказывает музыку», безвкусное меценатство и еще более низкое спонсорство, тупоголовое телевидение — лживое и коварное, наемные киллеры, ведущие жалкие войны, и прочие прелести нашей безумной действительности подтверждают предостережения, сделанные Чичериным. На юношестве, которое является активнейшим потребителем чтива, видео- и аудиопродукции, смута отражается больше всего. Исключите современные термины, и мысль Чичерина выступит в самом полном изложении.

Лекарство не состоит и в возвращении политических ссыльных, в отмене чрезвычайных мер и в восстановлении законного порядка. Сталинский сатрап Никита Хрущев вернул ссыльных, сократил чрезвычайные меры, гулаговская система саморазрушилась, рабский труд Потерял ведущее положение в хозяйстве, а страна благополучно съехала в брежневщину и утонула в ней. Отдельные люди, слава богу, вздохнули свободно, зэки вырвались из бараков, а государство потихоньку начало вновь заниматься душегубством, в том числе и международным. Припомним волнения в Берлине, Венгрию, Чехословакию и Польшу.

Разве не прав Чичерин? Прав, да еще как! При прежней верхушке и особенно при тех орудиях, которые она употребляла, было много напрасных жертв, возбуждавших сильное озлобление. Административный произвол, не ограниченный разумной властью, открывает простор к злоупотреблениям всякого рода. Совершенное устранение произвола сейчас невозможно. Чичеринский взгляд всегда отличался трезвостью и реалистичностью. В этой трезвости и реалистичности коммунистические историки подозревали желание защитить интересы правящего и имущего слоя. Сбитая с пути часть революционной молодежи составляет самый вредный и опасный для государства элемент. Мягкостью возвратить к полезной деятельности умственный пролетариат — утопия наивная. Зачем работать, когда перед каждым открывается более простой, привлекательный и почетный путь к всеобщему счастью? Именно здесь закладывался ленинский принцип превращения бунтаря и мятежника в профессионального