Катков отрицал массу вещей, но нигилизм не был ему свойствен. Кстати, нигилизм не Тургенев изобрел. Он лишь подхватил словцо, которое лет десять кочевало по гостиным, студенческим аудиториям и департаментам. Именно после начала войны Катков совершенно охладел к Грановскому и постепенно принялся отталкивать от себя тех, кто не желал триумфа России. Однажды он зло бросил в присутствии Евгения Корша и Бориса Чичерина:

— Сменить всех и вся: сверху донизу!

Катков тогда стоял за немедленные реформы и видел препятствие в николаевском режиме. Не столько в самом императоре, сколько в деятельности его советчиков, таких, например, как Нессельроде или светлейший князь Чернышев.

— Ну как победить француза с Чернышевым? С Меньшиковым или с Горчаковым — куда ни шло! Но с Чернышевым?! Зачем государь его держит?! Ладно, пусть держит! Но зачем слушает? — возмущался Катков.

Разве с ним или через подобных что-нибудь путное проведешь? Они способны привести лишь к поражению.

— Лорд Пальмерстон менее опасен, чем вся эта свора, — утверждал Катков, ораторствуя среди тех, кому безусловно доверял.

Иногда у Михаила Никифоровича собирались дома, в тесном кругу, но этот тесный круг отнюдь не принадлежал к обычным московским сборищам. Катков обожал Англию и английский стиль. Не менее ценил английское законодательство и Константин Петрович. В том, что им выпала судьба наблюдать уловки Пальмерстона, которые привели к войне, и в том, что они читали в английской прессе антирусские статьи, в которых открыто обсуждались меры против Петербурга, существовало какое-то ужасное для поклонников британских юридических порядков противоречие, которое нуждалось в разрешении. Английские военные корабли крейсировали в пределах видимости Кронштадта. Неприятель осуществил демонстративную атаку на дальневосточный Петропавловск. Постоянно раздавались извечные упреки, что Россия душит свободную мысль и что Европа задыхается в русских тисках. Слухи и сплетни, скрытые угрозы и грязные намеки были той горькой щепоткой соли, которая приправляла чувство многих отечественных англоманов, считавших викторианскую Британию своего рода образцовым государством.

Никто не сомневался, что победа в крымской войне укрепит николаевский режим, но многие ли хотели того? Внутри России — в салонах и министерствах — велась война против России, что абсолютно необъяснимо. Ни в одной цивилизованной европейской стране не наблюдалось ничего похожего.

— Да, Россия — в осаде! Англия кричит, что не позволит ущемлять права мусульманской Турции и что покровительство православию на Востоке есть нарушение суверенитета Высокой Порты. Каково?! Нас все хотят разделить. Вот недавно я вычитал в «Таймс»: Аландские острова и Финляндия должны отойти к Швеции. Что значит «отойти»? Это, мол, завоеванные территории. Европейцы презирают Россию за то, что наше отечество образовалось, дескать, в результате завоеваний. Распространение русских надо прекратить, славянский вал остановить.

Тогда, в середине пятидесятых, Константин Петрович начал все глубже и глубже задумываться над происходящей — вернее, проектируемой — перекройкой мира. Мысли сопровождались экстренными печальными сообщениями с театра военных действий. Поражение на реке Альме, катастрофа у Инкермана, события под Балаклавой. Каждый раз новый накат несчастья. Смерть Нахимова, Корнилова, Истомина… Замена светлейшего князя Меньшикова на графа Михаила Горчакова. Говорили, что светлейшего не любят солдаты, что он нелюдим, мрачен, высокомерен, что он не полководец, а ловкий царедворец и кабинетный ученый, что он никакой не адмирал и что морское искусство он изучал по книгам. Рану, полученную в левый мослак при взятии Парижа, приписывали собственной неловкости. Он не сумел в Константинополе во время переговоров объездить норовистого коня по прозвищу Султан и не заставил вертеться хитрый и уклончивый диван в интересах простодушной и доверчивой России.

Разумеется, Катков прав, когда бичует бездарное руководство армией, которой противостояли такие асы кабинетной и штабной войны, как командующий французскими силами принц Наполеон, двоюродный брат Луишки, да лорд Пальмерстон, с совершенно дикими и варварскими планами утеснения православия и расчленения великого государства, растянувшегося, как шкура медведя, от Балтийскбго моря до Тихого океана.

Крымская война — пусть и далекая! — задела всех. Иван Аксаков подался в ополченцы и даже стал чем-то там командовать и что-то проверять. Константин Аксаков в ополченцы не подался, но реагировал на то, что творилось в Крыму, не менее активно, болезненно и тоскливо. Юрий Самарин трепетал от возмущения:

— Прибалтийский край, по Пальмерстону, должен отойти к Пруссии. Если прибалтийское побережье отойдет к немцам, юнкера уморят эстов, лифляндцев и курляндцев. Они превратят их в рабов для своих латифундий и установят на мызах военный режим. Пасторы им в том помогут. Население перестанет слышать ставшую привычной русскую речь.

— Я соглашусь, что полякам есть за что ненавидеть русских, но не они ли во время восстания объявили о низложении русского царя с престола королевства Польского, не они ли диктаторски требовали возвращения восьми воеводств? Литовцы, белорусы и малороссияне должны были, по их мнению, вернуться под польскую булаву! — говорил Катков, когда прочитал в депеше, что Пальмерстон бог знает где высказался за восстановление королевства Польского. — Да еще надменный лорд прибавил: вот непреодолимый барьер между Россией и Германией. Помыслить только! Пальмерстон заботится о германской нации!