охарактеризовать личность, труды и дни обер-прокурора, монархиста и верующего, как ни один из его подельников-большевиков, получающих быстрые дивиденды за пустопорожние обещания.

Высланный в Алма-Ату, а оттуда перевезенный в родную Одессу с целью депортации на пароходе «Калинин» в Турцию, он увозил с собой груз впечатлений, которые должны были стать сразу же по прибытии на место — в тяжелый период константинопольского антракта — материалом для опыта автобиографии «Моя жизнь». Пароход, названный по имени Всесоюзного старосты, стоял без движения, вросший в лед, и тут судьба в тысячный раз показала одну из самых сильных своих черт — иронию. Бывшего предреввоенсовета вместе со всем багажом, в том числе, возможно, и с приведенной ниже цитатой, поместили на пароход «Ильич». Вместе с Ильичем Лев Давидович, расстелив на полу газеты наверняка с собственными статьями, провели между тем отнюдь не бессонную ночь в штабе бессмысленного и не всеми приветствуемого восстания. И вот теперь он на палубе парохода, носящего имя человека, превосходство которого признавал, не теряя привычного высокомерия.

«Ильичу» глыбы замерзшей воды не помеха. Предшествуемый ледоколом, он сразу взял курс к проливам, которые так памятны народу России.

Есть очень редкая фотография. Высокого роста, обряженный в солдатскую шинель, вытянувшись в струнку, второй человек в революции отдает честь стране, где он стал участником стольких невероятных событий.

Что ж, в убежденности ему на откажешь…

Есть еще одно свойство, и в нем ему тоже нельзя отказать. Он не желал повторять расхожие пошлости, удовлетворяющие общественные страсти взбаламученных масс. Ярче и поразительней всего это проявилось по отношению к Константину Петровичу Победоносцеву. На обер-прокуроре либералы и большевики живого места не оставили.

А вот что писал под белым солнцем Принкипо человек, коего сегодня у нас ненавидят не меньше, чем обер-прокурора ненавидели вчера: «Восьмидесятые годы стояли под знаком обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева, классика самодержавной власти и всеобщей неподвижности. Либералы считали его чистым типом бюрократа, не знающего жизни. Но это было не так. Победоносцев оценивал противоречия, кроющиеся в недрах народной жизни, куда трезвее и серьезнее, чем либералы. Он понимал, что если ослабить гайки, то напором снизу сорвет социальную крышу целиком и тогда развеется прахом все то, что не только Победоносцев, но и либералы считали устоями культуры и морали. Победоносцев по- своему видел глубже либералов. Не его вина, если исторический процесс оказался могущественнее той византийской системы, которую с такой энергией защищал вдохновитель Александра III и Николая II.

В глухие восьмидесятые годы, когда либералам казалось, что все замерло, Победоносцев чувствовал под ногами мертвую зыбь и глухие подземные толчки. Он не был спокоен в самые спокойные годы царствования Александра III…»

Здесь что ни слово, то перл, здесь все надо подчеркнуть и набрать вразрядку, особенно если учесть, кому принадлежат эти мысли — соратнику и сопернику Ленина, бывшему народному комиссару по иностранным делам, бывшему народному комиссару по военным и морским делам, бывшему предреввоенсовета, усмирителю Кронштадта, создателю трудовых армий, долголетнему члену политбюро, главе коммунистической оппозиции Сталину и его же, Сталина, жертве.

Поразителен фрагмент из письма Победоносцева, который цитирует Троцкий в подтверждение своеобразного панегирика.

«Тяжело было и есть, горько сказать — и еще будет, — так писал обер-прокурор своим доверенным людям. — У меня тягота не спадает с души, потому что я вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали… Сравнивая настоящее с давно прошедшим, чувствуем, что живем в каком-то ином мире, где все идет вспять к первобытному хаосу, — и мы, посреди всего этого брожения, чувствуем себя бессильными».

Разрядка в данном случае принадлежит Троцкому. Стоит обратить внимание на то, что он взял в разрядку, что ему показалось важным.

Далее Троцкий продолжает: «Победоносцеву довелось дожить до 1905 года, когда столь страшившие его подземные силы вырвались наружу и первые глубокие трещины прошли через фундамент и капитальные стены старого здания».

В конце следующего абзаца Троцкий вновь упоминает фамилию обер-прокурора, что свидетельствует об устойчивом и неповерхностном ощущении личности Константина Петровича. «Назначение Витте министром финансов открыло эру промышленного протекционизма. Бурное развитие капитализма порождало тот самый «дух времени», который томил Победоносцева грозными предчувствиями».

Ничего подобного и даже отдаленно похожего в адрес обер-прокурора не отпускали главари так называемого левого лагеря. Сплошная обычно брань — пошлая и вульгарная.

Не менее поразительна и выразительна одномоментность возвращения обер-прокурора и предреввоенсовета в современную историко-интеллектуальную жизнь. Они — эти противоположные люди — пришли к нам из распечатанной движением времени глубины едва ли не вместе, как говорится, рука об руку: в самом начале перестройки — старинного, еще дореволюционного политического процесса, обозначаемого термином, столь в России полюбившимся и прежней самодержавной, и имперско- коммунистической, и нынешней, демократической власти.

Несмотря на вялость и растерянность издателей нынешней поры — не всех, правда, — сами по себе старые странички, принадлежащие перу обер-прокурора, прокладывали упорно дорогу, закрепляясь в умах людей, до того не знавших о Константине Петровиче почти ничего, кроме не до конца прочитанной или плохо усвоенной строфы Александра Блока из поэмы «Возмездие».

— Какой любопытный человек! Какая глубина мысли! — воскликнул однажды Григорий Чухрай, которого пока, слава богу, не надо представлять сегодняшнему читателю.

Замечу все-таки, что Алеша Скворцов из знаменитой и прогремевшей на весь мир «Баллады о солдате» — лучшее, что создал отечественный кинематограф за полвека о тех девятнадцатилетних, кто защитил Россию от фашизма.

Чухрай сидел за праздничным столом у одного из наших общих знакомых, живущего на Мосфильмовской.

— Я ничего подобного не держал в руках много лет, с послевоенных времен, когда под руку случайно попадались напечатанные при царизме книги.

Он имел в виду крошечный зелененький томик, вышедший на заре перестройки в 1993 году.

— И там все о стране, и о нас с вами, будто сегодня писано!

Я мог бы привести мнения о Константине Петровиче Победоносцеве и других моих собеседников — знаменитого философа, всемирно известного писателя или замечательного ученого, но я избрал Чухрая — планету, наиболее удаленную от планеты обер-прокурора, считая столь необычайное расстояние достаточно убедительным и показательным фактором признания и возвращения проклятого. А чухраевское чувство человеческой справедливости, тонкое понимание общественной ситуации и развитая интуиция не уступали таким же чувствам у этих людей, упрямо работающих, невзирая ни на какие препоны, во второй половине железного XX века.

— Трудиться во что бы то ни стало! Чтоб не прервалась связь времен! Победа, ребята, все равно будет за нами! — любил повторять он.

Когда Чухрай начинал говорить, в комнате — я не раз замечал — все замолкали. И такой обычай установился давно, в совершенно несходных аудиториях и в совершенно несходные политические эпохи.

Я помню разразившуюся тишину, когда он однажды появился среди друзей и объявил, что готовится к съемкам нового фильма «Сталинград», сценарий которого будет писать бывший узник сталинских лагерей Наум Коржавин. Чухрай, высокий и крепкий, с нежностью обнимал за плечи маленького и по-смешному