Басмановых не выдаст и не позволит никому оплевывать их. Митрополит Афанасий хоть и душу его облегчал, но острастку должен получить, чтобы в мирское не лез и знал предназначенное ему место — у алтаря!

Нет, он своих не выдаст. А Басмановы свои! Басмановы ему оборона и утеха. И Малюте без всякой задней мысли можно доверять. Хитер и умен! Никогда ничем не заденет. Пожалуй, пора собираться в слободу, отдохнуть от забот и обдумать ответ Курбскому, который нанес ему, чего уж тут спорить, самую болезненную рану. Задели отравленной стрелой, как некогда древнего героя Ахилла в стопу ударили недруги.

Из Москвы он уехал налегке, без царицы Марии, к которой начал охладевать, без сыновей и большой поклажи. В слободе решит, какую острастку дать не только Курбскому, но и остальным боярам да дьякам в приказах, готовым предать его. Пора объявить им войну не на жизнь, а на смерть. Иначе и державу погубят, и его с семьей. Он вспомнил холодные глаза протопопа Сильвестра, когда молил десять лет назад сильных во Израиле присягнуть царевичу Димитрию. Все они прячутся за рассуждения о благе страны, а сами лишь беспокоятся о собственном кармане и пожирнее землицу жалобно выпрашивают. Воротынские челом бьют и руку протягивают, Бельский за те законы стоит, которые ему выгоду приносят. На войну редко кто просится, норовят откупиться.

В Александровской слободе пришла в голову мысль создать внутри государства неприступную крепость и в ней засесть, оградить себя преданным войском, как римские цезари.

— Опричь бояр жить буду, — бросил он однажды загадочную и не очень вразумительную фразу. — Без бояр хорошо!

Нравилось ему чем-то словцо «опричь». Вне их, бояр, жить хочу. Зато лицом к лицу опасность, ежели что, встречу. Курбский замыслил учить меня, а сам нож воткнул в спину. Прочие не лучше, а хуже. Ждут нашествия и гибели родной земли. Им все одно — пусть гибнет, лишь бы его с трона свести, а кто сядет — смирным будет, с боярской дружиной советоваться начнет, заискивать вынудят перед сильными во Израиле.

Александровская слобода, оцепленная военными заставами, затихает при приезде царя как бы в их железном кольце. А дышится тут привольно и легко. После бегства Курбского Малюта обратился к царю, не иначе угадав его тайные желания:

— Дозволь, пресветлый государь, стрельцов для слободских застав отобрать и дать им хорошее содержание. Хорошо сторожит пес голодный, а не сытый, а человек — наоборот. У сытого да в меру пьяного рука тверже!

Подступы к Александровой слободе были закрыты наглухо. Малюта доложил государю:

— Сюда ни свой, ни чужой не пройдет ни днем, ни ночью.

— А кто свой, кто чужой — теперь не разберешь, — усмехнулся несловоохотливый князь Вяземский. — Ты каждого стрельца прощупай до косточек, — обратился он к Малюте. — Да в душу боярских детей и дворян заглянуть бы не худо. Любовь к государю не купишь, с ней родиться надо, и Богу молиться они должны каждодневно и усердно. Тут нам архимандрит Левкий большая подмога.

Иоанн провел в слободе несколько недель, однако на этот раз здесь дышалось почему-то неспокойно. Все время чудилось, что он не сделал чего-то необходимого. Мучила боль, причиненная Курбским.

— Отпишешь — полегчает, — объяснил приметливый Басманов.

Малюта мрачно кивнул. Дьяк Висковатов поддержал Басманова и Малюту:

— По примеру древних изменника речью сперва наказать надо. Священное писание тому учит. Чтение в суде приговора и есть начальная ступень наказания.

— Он угрожает тебе, пресветлый государь, на том свете, а разве нет в сем мире власти Божией? — заключил ловким риторическим вопросом архимандрит Левкий. — Ты в пределах своей державы таковой и располагаешь!

Иоанн верных себе награждал и приближал, однако подличания и бессовестной лжи не принимал. Он Левкию доверял, ибо нуждался в освящении личных планов и намерений. А митрополит Афанасий, особенно после казни Овчины, от царя отдалился и будто преграду душевную между собой и им воздвиг, на словах и в церкви у алтаря отчуждение полагающимися излияниями прикрывая. Впрочем, иногда и открыто поперек Иоанну поддерживал Бельского с Мстиславским.

И сам Иоанн ощущал, что обиду несправедливую ему, как зверю, отрыгнуть надо. Против державы Курбский пошел. Зная его, Иоанн не сомневался, что бывший друг юношеских дней за меч возьмется, предводительствуя чужестранцами.

— Не сомневайся, пресветлый государь, он русской крови не пощадит, — зловеще пророчил Басманов.

— Примеров такого поведения, пресветлый государь, много, — поддержал боярина Висковатов, человек не менее образованный, чем Алешка Адашев с Курбским. — Римский патриций и полководец именем Кориолан, за пятьсот лет до Рождества Христова переметнувшийся, подобно изменнику князю Андрею, на сторону непреклонных врагов собственного народа вольсков, осадил великий Рим и взял бы его, умертвив братьев своих безжалостно, если бы не слезные мольбы матери и жены, убедивших нечестивца снять осаду.

— Курбский до Москвы не доберется, — сказал Басманов.

— Да и некому его молить. В моей темнице замки крепкие, — усмехнулся Малюта.

Необычайно трогательная история изменника и перебежчика Кориолана должна была, по определению, привлечь драматический гений Шекспира. Английское общество страдало теми же недугами, что и русское. Измена или то, что хотели понимать под изменой, стало рядовым явлением в придворных кругах. Через четверть века без малого после смерти князя Андрея на подмостках театра «Глобус» в Лондоне разыгрывали пьесу под названием «Кориолан», в которой оскорбленный патриций выглядел совершенно иначе, чем в изображении отредактированных властью официальных римских хроник. Шекспир уловил и сделал привлекательным для эмоционального зрителя лейтмотив некой божественной обреченности, свойственной мятежным натурам. Еще через двести лет двойственность и противоречивость Кориолана стали музыкальной темой, воплощенной в увертюре Людвига ван Бетховена. Он писал ее в расцвете бурных творческих сил, охваченный чувственным романтическим порывом. Бетховенский Кориолан не жалкий предатель, а герой, воплотивший в сильном и независимом характере и неординарной судьбе конфликты, имеющие мировое значение и раздирающие античные и последующие социумы.

В том же 1583 году, когда умер Курбский, родился знаменитый полководец Тридцатилетней войны, имперский главнокомандующий и генералиссимус Альбрехт Валленштейн, неоднократный победитель датского короля Кристиана IV и немецких князей, исповедующих протестантизм. Именно он стал центральным персонажем трилогии Фридриха Шиллера «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини» и «Смерть Валленштейна». Валленштейн — личность более своеобразная и политически более осмысленная фигура, чем Кориолан, который нередко оказывался во власти душевных страстей. Героика Древнего Рима — возвышенная в патрицианской и высокомерной исключительности — поражала масштабом переживаемых эмоций и социально-государственным размахом. Римский сюжет и сам по себе, и в острых шекспировских репликах пробивал новую дорогу в монолите устарелых нравов, разворачивая поражающую гамму дотоле неведомых средневековым интеллектуалам ощущений.

История Валленштейна была куда изощреннее, чем история античного бунтаря, хотя и уступала кориолановской в глубине и величии сердечных страданий. По фабуле и мотивациям Кориолан скорее напоминает Курбского, чем Валленштейн, но позиции потерявшего удачу военачальника, убитого своими офицерами по подозрению в предательстве после отстранения от командования, созвучны требованиям крупного русского феодала Курбского, которые он предъявлял самодержавному монарху не в такой уж далекой от района сражения Московии. Валленштейн являл собой в момент национального упадка не только исторически, но и морально оправданную альтернативу. Конечно, Шиллер изображает Валленштейна с критической дистанции, но не осуждает его поступки в отвлеченно нравственном плане, подобно тому как наши отечественные историки, особенно недавно бесславно канувшей в Лету эпохи, разделывались с Курбским. Шекспир и Шиллер не клевещут на Кориолана и Валленштейна, как клевещет на