нами верх не взять. Разве не так?!

— Так! — кивал Малюта, осеняя себя крестным знамением. — Так, пресветлый государь! А они за образом Богородицы польскую грамоту прятали!

В Александровской слободе Иоанн молился усердно — с синяками на лбу ходил. После застенка — молитва. На поминовение души в монастыри огромные вклады слал. Если фальшивка долгое время меж черного люда обращается, то она необъяснимым образом на правду начинает смахивать. И никто из опричников не усомнился, что сотни монахов Жигмонту-папежнику предаться собрались.

— Кончим с церквами и монастырями — доберемся до архиепископской своры. А то и гляди — разбегутся, с собаками не сыщешь!

С собаками действительно не сыщешь, потому что в первые дни всех дочиста во дворах перебили. И здесь собаки оказались умные: сообразили, что смерть их пришла, — прятались где могли и даже скулить переставали, завидев издали бушующих опричников. Тоже нелепое противоречие — Иоанн собачью голову знаком особым сделал: дескать, крамолу выгрызает, а чужих псов — не со своей псарни — резал нещадно. Знак красивый, из серебра, пасть в такт лошадиному шагу лязгает, но лошадь не пугается — под мордой висит на сбруе, и главное — мертвечиной не воняет.

«В 1471 году прекращение подвоза хлеба Иваном III и восстание простого народа в Новгороде довершили торжество Москвы, начатое победой на Шелони. Но Новгород не умел и не мог приобрести себе искренних и надежных друзей ни среди князей, ни в Низовой Руси. Чужой для князей, точнее, ничей, но богатый Новгород был для них лакомым куском, возбуждавшим их аппетит, а новгородское устройство было для них досадным препятствием, мешавшим воспользоваться этим куском», — замечает все тот же Василий Осипович Ключевский, выделяя основную причину злобной нацеленности московских владык на верхушку новгородского общества.

— Смотри, Малюта, — предупредил Иоанн шефа опричнины, — чтобы мимо моей казны ничего не утекало. Пусть добытчики сами о себе позаботятся. Что найдут, то их!

Эта милость за счет посадских и окрестных холопов позволила немцу-опричнику Генриху Штадену нанять по пути да и в самом Новгороде лихих молодцов, сбить из них шайку и ринуться в дальние деревни, присваивая отнятое у крестьян и боярских детей. Генрих Штаден ушел из Москвы с одной лошадью, а вернулся с тремя десятками. А об обозе и толковать нечего — до кости ограбил трудолюбивых новгородцев.

«Разнообразные причины рано поселили и в населении княжеской Руси очень враждебное отношение к Новгороду. Эти причины были: своеобразный политический быт Новгорода, частые походы новгородских «молодцов», разорявших встречные города Низовой Руси по Волге и ее притокам, ранние и тесные торговые и культурные связи Новгорода с немецким католическим Западом и более всего с литовским королем-папежником. Вот чем объясняется радость, с какою Низовая Русь приветствовала разгром Новгорода при Иване III. Здесь на новгородцев привыкли смотреть как на крамольников и вероотступников, вознесшихся гордостью. В глазах низового летописца новгородцы хуже неверных». Неверные, — по его словам, — искони не знают Бога; эти же новгородцы так долго были в христианстве, а под конец начали отступать к латинству; великий князь Иван пошел на них не как на христиан, а как на иноплеменников и вероотступников. «В то время как Ивановы полки громили новгородцев в низовых областях, сам народ добровольно собирался большими толпами и ходил на Новгородскую землю за добычей, так что, по замечанию летописца, весь край был опустошен до самого моря», — заключает главку Василий Осипович Ключевский, легко, емко и лаконично создавая образ средневековой Руси, которую любил чистой, высокой и нелживой любовью.

К сожалению, многие годы комментарии Ключевского к упомянутым событиям затушевывались, отодвигались на второй план, да и познакомиться с ними было затруднительно.

Перед началом смертельной экспедиции Иоанн распорядился строго:

— Гляди, Малюта, чтобы мышь не проскочила. Отряд Зюзина пусть появится неожиданно. Упадет он как снег на голову. Если новгородцы узнают заранее о нашем приближении, успеют изготовиться и гонцов Жигмонту отправят, просить будут о подмоге, а там Курбский засел и подолом польской гулящей девки прикрылся.

К тому времени князь Андрей Курбский настолько обжился при дворе Сигизмунда-Августа, что собрался жениться на дважды побывавшей в супружестве дамочке княжне Марье Юрьевне Голшанской — особе легкомысленной, матери двух сыновей, носивших фамилию ее первого мужа пана Молтонты. Некий пан Козинский был второй ее брачной станцией. Матримониальные планы, однако, не мешали политическим интригам князя Андрея и не погасили стремления явиться в Москву на белом коне. Приняв в свои объятия Курбского, новгородцы сумели бы противостоять Иоанну и получили бы помощь от польского короля. В таком случае голод и эпидемия не ослабили бы великий город.

«Суздальские князья, враждуя с Новгородом, легко вынуждали у него покорность, задерживая в Торжке обозы с хлебом, направлявшиеся в Новгород», — подчеркивает Ключевский.

— Славно в Торжке погуляли, Васюк, — морщась от боли в боку, бросил Малюта Грязному, когда они в последний раз верхами проезжали улицами городка с таким милым — чисто русским — прозванием. — Ах, как славно! Сказывают, что в прошлые годы при деде пресветлого нашего государя хлебушек даром почти отдавали. Я велел заставы здесь поставить надолго. Я им жилу пережму.

И пережал! «Потому новгородцы не могли быть долго во вражде с низовыми князьми», — продолжает Ключевский, и, естественно, вольностями своими да перемигиванием с Европой старались не раздражать, ибо, «по выражению летописца, тогда «ни жито к ним не идяше ниотколеже». В Новгороде начиналась дороговизна, наступал голод: простонародье поднималось на бояр и заставляло их идти на м провую с князем».

Разумеется, Иоанну ничего не стоило направить острие сокрушительного удара против новгородских бояр и духовенства, которые от материальных недостач страдали значительно меньше, чем черный люд и беднейшие слои населения. Малюта хорошо знал, что боярские поместья и монастыри никто защищать не возьмется.

Скорые расправы шли и на рыночной площади, и у княжеского дома на Городище, и в монастырях, и на папертях храмов. Окрестности стонали, снег чернел и плавился от крови. Завидев конных опричников, жители прятались, иногда и в сугробы зарывались и лежали там, коченея, дотемна.

— Пора с Пименом рассчитаться, — сказал Иоанн Малюте. — Пошли гонца к изменнику предупредить, что буду к обедне в святой Софии. Пусть встречает, да не в Кремле, а с клиром и вассалами своими при всем честном народе!

Архиепископ поступил как велел государь. На Волховском мосту готовился торжественно встретить Иоанна с сыном и вместе с ними намеревался идти к святой Софии. Сколько осталось у Пимена чудотворных икон — все вынес пред грозные очи царя. Икону православный обидеть не осмелится и жестокость, быть может, показную усмирит. Еще совсем недавно Иоанн искал благословения у враждебно настроенного к Пимену бывшего митрополита Филиппа, о чем слух достиг пастырских ушей. Но разве посмеет государь в самом Новгороде отвергнуть его благословение? Будет ли сему оправдание? Есть ли сему причина? Дурные предчувствия тревожили старца. Он ли не служил Иоанну? Он ли не помогал мудрым начинаниям? Не поверит государь недоброхотам архиепископа. Подойдет под благословение и сменит гнев на милость.

Сошлись на Великом Волховском мосту, как и велело предание. Кто на колени опустился, кто иконы над головой поднимал, кто истово крестился, кто молитву горячо шептал. Архиепископ в торжественном облачении ждал появления государя. Он неплохо изучил его мятежный нрав, но, не помня за собой вины,