Вскоре он, изнуренный прежней борьбой, отказался от митрополии. Иоанн позвал на его место архиепископа казанского Германа. Но как только пастырь завел речь, которая напомнила Иоанну Сильвестровы увещевания, он с Германом распрощался. Собрав Басмановых, Малюту, Вяземского и Грязных, Иоанн переложил им филиппики архиепископа:

— Страшным Судом грозил! И вечной мукой за якобы совершенные грешения.

— Разве с государем о смерти толкуют, когда приближен к новой жизни и престолу? — притворно удивился Алексей Данилович.

— И ежели он истинный архипастырь, то не запугивать властителя должен, а поддерживать в благих начинаниях, — заметил князь Вяземский.

Малюта и Грязные не вмешивались в дискуссию, зато боярин Дмитрий Годунов — постельничий и дядя отрока Бориса, который по Кремлю бегал как по отцовскому двору, — поддержал Басманова- старшего:

— Не навязывать тебе, пресветлый государь, свою волю должен архипастырь и не удерживать тебя в проявлении твоей святой воли, а поддерживать сугубо в каждом деле, укрепляя души подданных в решимости исполнять твои повеления.

Дмитрий Годунов славился разумом и дальновидностью. Малюта всегда прислушивался к боярину и расположение его ценил. Годунов плечом Малюту подпирал, в свою очередь отдавая должное уму и хитрости царского охранника. Породниться с ним был не прочь. Даже промеж недоброхотов слух прошелестел, что старшая дочка Малюты растет миловидной и доброй девушкой.

— Вот и пара Борису, — как-то в застолье обронил боярин.

— Благословлю сей брак, — произнес искренне Иоанн, — и предвижу ему счастливое будущее. Ты, Малюта, приглядись к Борису.

Так и сладилось. С той поры Дмитрий Годунов чуть ли не ежедневно царю хвалил наметившегося родственника:

— На Руси верность — дороже злата, пресветлый государь. Вот сколько я знаю Малюту, ни разу от царского повеления не отступил!

— Отступил бы — голову с плеч долой! — неожиданно резко и зло ответил Иоанн: он любил осаживать и близких людей, чтобы не забывались. — Я к обману чуток! Иногда и год и два терплю, но изменника все равно покараю.

Малюта и Васюк Грязной в обсуждении судьбы архиепископа Германа участия не принимали. Он для них интереса не представлял. Церковных деятелей Иоанн в застенок не выдавал. Жизнь в отдаленном монастыре лучше любого палача замучает. Настоятель — что стрелецкий голова: пикнуть ни тот, ни другой не смеют. Владычествует, как пожелает. А желание у большинства одно: угодить государю. Басманов- старший сразу перекинулся на сторону царя, впрочем, как и раньше при конфликтных ситуациях, возбудив в нем неприятные и оскорбительные воспоминания:

— Думаю, пресветлый государь, что Герман желает быть вторым Сильвестром: страшит твое воображение и лицемерит в надежде овладеть тобою. Но спаси нас и себя от такого архипастыря.

Алексей Данилович выражался всегда тонко. Нанося укол в чувствительное место и касаясь самой сердцевины власти, он вместе с тем выставлял себя и остальных вероятными жертвами.

— Найдем другого. Святые на Руси хоть и редкость, но зато как горы возвышаются: издали видно!

Быть может, в ту минуту Басманов пожалел, что сковырнул казанского мудреца. Если царь имеет в виду игумена Соловецкого монастыря Филиппа Колычева, то для опричной власти хуже противника не отыскать. Сильвестров приятель и сердцем непримирим. Но Иоанн обладал умом широким и значительность бремени власти ощущал постоянно. Репутация соловецкого монаха безукоризненна. Иоанн святость Колычева ценил и искренне надеялся, что игумен будет опорой. Басманов куда как неглуп, но он у подножия трона, а не на троне. Разница! Появление Филиппа в Кремле утишит страсти и позволит Иоанну действовать смелее. Веря в божественное происхождение державной власти, он тем не менее нуждался в духовном ободрении. Борьба с изменой требует сил, а где ту силу обрести, если не у алтаря?!

Когда он находился в Александровской слободе, то жил по-монашески, вовсе не пародируя христианские обряды. Звонил с сыновьями и Малютой, молился, прикладываясь высоким лбом к плитам — до синих кровоподтеков. Напрасно над ним кое-кто исподтишка потешался. Напрасно потомки пародией исполнение им обряда называли. Это с колокольни времени так кажется. А он верил! И верил всем существом. Его необузданная натура инстинктивно искала в религии оправдания бурным страстям и порывам. Он допытывался у духовников и прежде не раз вопрошал Сильвестра:

— Ну какой он? Какой Бог? Где он? Как к нему добраться? Слышит ли он мои молитвы?

Иоанну отвечали достаточно внятно, но он, погруженный в различные религиозные сюжеты и вместе с тем лишенный фундаментальной церковной культуры, оставался неудовлетворенным. Малюта, видевший царя в разных ситуациях, понимал, что тот ищет опоры не только в насилии. Сам Малюта считал себя человеком верующим, не богохульничал дома и наедине с собой, но вера его обладала одной характерной особенностью. Прикажи государь осквернить святыню, он не задумываясь выполнил бы повеление, и выполнил вовсе не из страха за свою жизнь, а потому что думал: в словах царя есть тайный Божественный смысл. Значит, святыня не подлинная, а поддельная. Верил он, таким образом, не в Бога, а в царя и царя принимал за Бога. Кто имел прикосновение к царю, с того любая ответственность снималась. Излагая тревожные мысли Васюку Грязному, с которым был откровенен, часто утверждал, что и застенок в Александровской слободе, куда наведывался регулярно царь, есть не что иное, как место если не святое, то причастное к Божественному откровению:

— Через муки тела слышен нам голос Всевышнего, который и открывает вопрошающему истину.

Человек, который почти каждый день проливал чужую кровь, в конце концов начнет искать если не оправдания, то объяснения зверским деяниям. Молился Малюта горячо и истово и дома следил за тщательным соблюдением обряда. Раскаяние напроказивших детей должно идти из глубины души. И действительно каялись искренне. Вот почему о них шла не худая слава. Грязной в подпитии не очень соглашался с другом и покровителем:

— Дьявол вселился в нас. Без разбора бьем и ни за что! Гореть будем в аду. Здесь мы их на сковороду сажаем, а там — они нас поджарят. Каково?

Васюк Грязной без поддержки Малюты опустился бы до простого шута. Скоморошеством царя потешал, но Иоанн улавливал в Грязном что-то фальшивое, какое-то несогласие с происходящим. Басмановы, Вяземские и Малюта отдавались игрищам да веселию безоглядно, а вот Грязной — нет. Видно, песня да шутка по-особенному влияли на него. А так Грязной ни в чем не уступал, кнутом щупал спину на пыточном дворе какого-нибудь вора или изменника, ногти рвал да кости ломал, если доводилось. Вот только дома такого, как на Берсеневке у Малюты, не имел и к царю в душу не проник.

Опричные соединения приращивались быстро — снежным комом. Охотников послужить государю этаким образом оказалось немало. Однако брали с разбором. И не просто опрашивали: кто, мол, такой и с кем дружишься? А стороной узнавали — у соседей и знакомых. Государь отдавал предпочтение суздальцам, псковичам, вологодцам. Кто не пригождался — отсылал прочь. Задавал вопросы сам, помогали ему Басманов с Вяземским. Прошедших конкурс направлял к Малюте и Грязным. А те настолько навострились, что с первого взгляда определяли, какова цена претенденту на звание опричника. Их ряды Иоанн насыщал иноземцами. Искал у пришельцев сочувствия, долго объясняя, что вверенную ему Богом страну он располовинил на земщину и опричнину вынужденно, дабы окончательно не стать жертвой измены.

В романе шаткость исторических аналогий уже была отмечена, и не раз. Поверхностная похожесть явлений ничего не объясняет и обычно заводит в тупик. Если репрессии и репрессионный аппарат Иоанна носил чисто экономический характер и направленность, которым впоследствии попытались придать антибоярскую окраску, то сталинские репрессии и сталинский репрессивный аппарат обладал исключительно политической направленностью. Шуйские и Старицкие прежде всего предъявляли экономические претензии, сталинская оппозиция от Троцкого до Томского — политическая. Иоанн двигался через экономику к политике, отбирая и разоряя боярские поместья. Сталин, наоборот, шел политическим путем к экономическим преобразованиям. Опричнина превратилась в самоуправляемую территорию со