чем в самом провокационном XX веке.

— Пресветлый государь, — обратился Малюта к царю вечером того дня, когда новобранцы- опричники торжественно клялись перед дворцовым крыльцом, — дозволь Ивашку Козлова, Жигмонтова гонца, взять в оборот. Он, изменник, признался, что король подговорил его сманить князей Бельского, Мстиславского и Воротынского в Литву. Мне донесли, как он их обхаживает.

Лицо Иоанна оставалось неподвижным. Он не удивлялся тому, что Жигмонтовы гонцы, попадая в Москву, смущают бояр. Похоже, что происки Довойны возобновились.

— Ну и что? — наконец обронил Иоанн. — Пусть обхаживает! Бельский однажды попробовал тюремных щей — захочет ли еще?!

— Козлов хвастал, что доставит им опасные грамоты и письма с приглашением не только от Жигмонта, но и от гетмана литовского Яна-Карла Ходкевича и Николая Радзивилла — врага постоянного и коварного, который немало нашей крови пролил, — продолжил Малюта, будто не замечая неудовольствия царя.

— Не верю, чтобы Жигмонт и Ходкевич рискнули за своей подписью такую подлость через моего бывшего холопа сюда прислать! Не верю, чтобы этот Козлов согласился на подобную глупость. А что, ежели грамоты сии мы перехватим? Как Жигмонт перед моими послами оправдается? Не родился еще подобный наглец! — воскликнул Иоанн.

— В этом все и дело, пресветлый государь. Козлов передаст Бельскому и Мстиславскому да всем, кому мы укажем, подложные Жигмонтовы послания с требованием ответа. Получит такую писульку старый черт Челяднин, который на тебя, пресветлый государь, волком давно глядит, и кинется к Ивану Бельскому. Вот тебе и заговор! На совет позовут Мстиславского и прочих.

— Ну, это еще не заговор. — усмехнулся Иоанн. — Для заговора мало! А коли запрутся? Мол, опасные грамоты получили, а бежать и в мыслях не было.

— Вот и откроется, как бояре поступят. Приползут ли к тебе на коленях или затаятся и промолчат?

— Есть ли у тебя человек, который грамоту такую составит?

— Есть, пресветлый государь. И срисовать с чего есть!

— Да, любопытно, как Иван Федорович поступит. А как ты полагаешь — Воротынские откроются мне или предпочтут скрыть переговоры с Козловым?

— Не угадаешь, пресветлый государь! Разве думал ты, что князь Андрей через стену сиганет, семью бросив? Вот и проверим их клятвы. Дозволь, государь, не пожалеешь!

Иоанн согласился. После отъезда в Литву Курбского, его бранного послания после того, как Иоанну сообщили, что Жигмонт одарил князя Андрея городским поместьем и иными землями, после предательского поступка князя Горенского и подозрительного поведения боярина Морозова, захоронившего демонстративно, не таясь, тело Васьки Шибанова, он никому не хотел верить. Измена накатывалась на него лавиной, как татарская конница, охватывая со всех сторон. Выяснить намерения более не мешает. Подлог, конечно, ему неприятен, но как иначе узнаешь скрытые замыслы мятежников? Как иначе отделить зерно от плевел? И он позволил Малюте взять в оборот Ивашку Козлова, Жигмонтова гонца.

Так или приблизительно так начинался короткий эпизод опричнины в долгом Иоанновом царствовании. Международные осложнения царя не страшили — принял же князя Курбского к себе Жигмонт и его, повелителя Московии, не убоялся! Ну, теперь изменники, ежели не покаются вовремя, получат свое. И пресветлый государь посветлел лицом, одобрительно похлопав Малюту по плечу, и не отнял руки, к которой опричник приник горячими губами.

В первых числах января из Александровской слободы в Москву примчался Иоаннов гонец Константин Поливанов. Он привез грамоту митрополиту Афанасию. Все время, пока митрополит читал грамоту, в которой Иоанн объяснял свое поведение злодейством бояр и нежеланием воевод сражаться с Литвой и оборонять Русь, народ на площади молчал, укрытый тонким облаком серого пара. Обиды государя звучали зловеще. Об оскорблениях, которые он наносил боярам и воеводам, царь не упоминал. Досталось и духовенству. Митрополит изложенное в грамоте народу не сообщил, но самые главные царевы слова распространились немедленно. Они очень важны, и поэтому я приведу их в нескольких вариантах, в виде исключения цитируя и древнюю речь.

«От великие жалости сердца… оставил свое государство и поехал, где вселитися, идеже его, государя, Бог наставит!» — воскликнул Иоанн, если верить официальной летописи.

Николай Михайлович Карамзин так перелагает исполненные тайной угрозы слова:

«Вследствие чего не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь!»

Точнее и поэтичнее вряд ли сочинить.

Немецкие опричники, передавая событие, сняли личностный Иоаннов налет и лишь подтвердили смысл, запечатленный в присланной грамоте.

Опала, положенная на бояр, воевод и духовенство, вызвала неописуемое волнение. Высшие слои московского общества не раз чувствовали на себе, что означает царская опала. Мстителем за царские обиды оказался народ.

С Лобного места дьяки Путила Михайлов и Андрей Васильев подогревали возбужденную массу ласковыми царскими посулами и обещаниями. Посадские и торговый люд могли не беспокоиться за свою будущность.

— Гнева на вас и опалы никакой нет, добрые москвитяне! — вопили Иоанновы глашатаи.

Вздох облегчения был им ответом. Конечно, среди толпы сновали соглядатаи, которые один за другим отъезжали в Александровскую слободу с донесением. Иоанн знал, как Москва встретила его обращение, отнюдь не безобидное и не пустое. Призрак малютинского застенка и окровавленных эшафотов у Лобного места внезапно снова стал реальностью. Мы эту реальность очень хорошо представляем по гениальной картине Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни». Петр I рубил непокорным головы именно там, где сто с лишним лет назад обмирал от страха Иоаннов народ. То там, то здесь раздавались хриплые и нередко отчаянные возгласы:

— Государь нас оставил!

— Мы гибнем!

— Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными?

— Как могут быть овцы без пастыря?!

— Увидевши овец без пастыря, волки расхитят их!

— Увы, горе!

— Согрешили мы перед Богом, прогневали государя своего многими перед ним согрешениями и милость его великую превратили на гнев и на ярость!

От простого люда опала была подальше, чем от тех, кто теснился на подворье митрополита Афанасия. Попавшие под опалу тянули иную песню.

— Пусть государь казнит своих лиходеев: в животе и смерти воля его, — неосторожно заявляли одни, поддаваясь царственному шантажу, который в те мгновения пока не проявился в полной мере.

— Царство да не останется без главы!

Еще бы! Если нет государя, то и боярства нет. А подумать бы им, неразумным, на ком Россия держится? На трех ли китах, как утверждал сам Иоанн, — властелине, Божьем помазаннике, главе православия митрополите и столпах Боярской думы или на четырех — добавили бы народ, который с первым китом против них в стачку вошел, грозя мятежом не только знатным боярам да воеводам, но и боярским детям с дворянами. Богатым посадским людям и купцам тоже бы досталось, когда из искры возгорится пламя.

— Он наш владыка, Богом данный, иного не ведаем, — в припадке слезливой преданности