— Кончать с Кучумом надо, — вздохнул Михайло.

— Ну, вот и покончим к Успению, с Божьей помощью, — Ермак зевнул и перекрестил рот.

«Давай спать, а то я сегодня до рассвета встал, да еще греб против течения сколько».

Волк поднялся, и, уже на пороге, сказал: «К Федосье Петровне схожу».

— Не надо, Михайло, — предостерегающе проговорил атаман. «Зачем? Умер Иван Иванович, и умер, зачем ей раны бередить, зачем знать сие?».

— Затем, что иначе я в глаза ей смотреть не смогу, — ответил мужчина, и закрыл за собой дверь.

Федосья, привалившись к бревенчатой стене своей боковуши, сидя с ногами на покрытой шкурами лавке, писала при неверном, мерцающем огоньке свечи.

— Заяц, — она покусала перо, и нарисовала животное. «Эх, сюда бы Федю!», — вздохнула девушка. «Он бы все быстро обделал, и красиво тако же, не то что, я». «Чевэр» — написала Федосья с правой стороны тетради и продолжила: «Волк…»

— Я тут, — раздался смешливый голос с порога.

— Михайло Данилович! — ахнула девушка, быстро завязывая платок. «Заходите, милости прошу, может, поесть чего хотите?»

— Я с атаманом трапезничал, благодарствую, Федосья Петровна, — Волк протянул ей свернутый лист бумаги. «Вот, я тут карту нарисовал тех мест, где бродил, но как она есть кривая, так Ермак Тимофеевич просил ее перебелить».

— Хорошо, — она поднялась. «Да вы садитесь, Михайло Данилович, — указала Федосья на лавку у маленького стола. «Тут я облачение для батюшки Никифора чиню, сдвиньте его просто».

Волк сел, бросив на стол большие руки, и сказал, не отводя от нее взгляда: «Федосья Петровна, я мужа вашего убил».

Михайло внезапно подумал, смотря в зеленые, мерцающие глаза, что не стоит говорить, каким они с Ермаком нашли атамана, но Федосья, чуть вздохнув, прервала его: «Я же знаю все, Михайло Данилович, я просила их, плакала…, - девушка помолчала и решительно закончила: «Сие вы Ивану Ивановичу милость сделали, спасибо вам. Хоша недолго он мучился».

— Все равно, — жестко сказал Волк, — я кровь безоружного человека пролил. Сие грех, Федосья Петровна.

— Я видела, как глаза ему выкалывали, как пальцы отрубали, — девушка внезапно поднялась и Волк — тоже встал. «Как увозили меня, слышала — он смерти просил. Я вам, Михайло Данилович, желаю, чтобы, коли нужда придет — так с вами рядом такой человек, как вы, оказался.

— Страшные вещи вы говорите, Федосья Петровна, — он заметил, как застыли ее смуглые скулы.

Девушка вздохнула и тихо ответила: «Это потому, что я, Михайло Данилович, теперь знаю, что люди делать-то могут».

— То не люди были, — кратко проговорил Волк и чуть склонил голову: «Почивайте спокойно, Федосья Петровна».

Она, было, взяла в руки тетрадь, но отложила, прислушиваясь к звуку его шагов во дворе.

Внизу, на реке, плеснула какая-то рыбина, лениво перекликались дозорные, и Федосья, распахнув ставни, увидела лунную дорожку на темной воде Туры.

Она набросила на плечи оленью шкуру и, зевнув, подумала: «А далее что? Матушка, в Лондоне, доберусь я туда. Ну, замуж выйду, наверное. Не хочу я уезжать. Тут земли много, просторно, батюшка тако же рядом — хоша и далеко он сейчас, но сказал, что навещать меня будет. Не уеду, — она тряхнула головой, и вдруг услышала девичий смех на косогоре.

— Эй, полуночники, спать идите, — крикнули с вышки.

— Вода такая теплая — томно сказала Василиса, — ровно как молоко оленье на морозе, да, Гриша?

Григорий Никитич сказал что-то, — неразборчиво, — и жена расхохоталась.

— Они счастливые, — Федосья вытянулась на лавке, устроившись на бочок, как в детстве, положив голову на руку. «Вот бы и мне так, хоша когда-нибудь».

— Ну вот, — Григорий Никитич отступил на шаг. «Вот вам мялица для крапивы, трепало, щипцы и гребень, как и просили. Прялку и стан ткацкий налажу, как высушится она».

Федосья закинула голову и посмотрела на стены амбара, увешанные собранными стеблями.

— То не конец, — сказала она кисло Василисе, — потом еще раз вымачивать надо, опять высушивать, а уж после этого — треста получится. Из нее прясть и будем. Но это потом, а сейчас пошли, травы буду тебе показывать, коими недуги лечат».

— Федосья, — спросила девушка, когда они углубились в лес, — а чего ты замуж не вышла, как с батюшкой своим кочевала? Под ним воинов сильных много, охотников хороших. Тяжело же одной тебе.

— Да не сильно тяжело, Василисушка, — Федосья наклонилась и сорвала цветок. «Да и замуж выходить по любви надо, сама же знаешь. Конечно, бывает так, — девушка чуть покраснела, — что и потом любовь приходит, но все равно — лучше уж я одна буду, чем так венчаться, — она махнула рукой.

— Тихо, — Василиса прислушалась, — едет кто, спрячемся, давай.

— Да кто тут может ехать-то, окромя наших? — подняла бровь Федосья, но все же положила пальцы на рукоять ножа.

Всадник, с привешенной к седлу коня связкой уток, улыбнулся: «Гуляете, Федосья Петровна?».

— Травы целебные сбираем, Михайло Данилович, — сухо сказала Феодосия и добавила: «А что это вы с Василисой Николаевной не здороваетесь, а она рядом со мной стоит?».

Волк, молча, смерил Василису взглядом — от маленьких, обутых в сапожки оленьей кожи ног, до алого платочка на голове, — и проехал мимо.

— Говорила я тебе, — прошептала Василиса и тихо заплакала. «И Грише говорила — давай к батюшке уйдем, в стойбище, Волк все равно нам тут жить не даст, изведет. Гриша мастер, какой, разве ж атаман его отпустит?».

— Ерунду порешь, — сочно сказала старшая девушка. «Никто никуда уходить не будет, а Волк ваш — дурак просто. Моя матушка вона одиннадцать лет думала, что отчима моего в живых уже нет, двоих детей родила, а как встретились они — и стали вместе жить, как положено. А ведь они с отчимом моим повенчаны были, не то, что вы с Волком. Слезы утри и слушай меня, когда уеду я — у тебя все травы будут, на случай чего».

— А с Волком, — загадочно улыбнулась Федосья, когда они, стоя на коленях, выкапывали корни, — сие дело поправимое.

— Йем улем! — хором сказали остяцкие дети, — три мальчика и две девочки, — выбегая из маленькой горницы батюшки Никифора, где занималась с ними Федосья.

— До свидания! — улыбнулась она, и встав, закрыв свою тетрадь, застыла, — из-за стены доносился мужской голос, по складам читавший начало Евангелия от Матфея.

Девушка подождала немного, и, выйдя на крыльцо, прислонилась к столбику.

— Федосья Петровна! — сказал Волк. Она обернулась, и, глядя в его веселые, голубые глаза, сказала: «Смотрите, какая погода на дворе хорошая, так бы и на конях прокатиться.

Помните, как мы с вами в степи-то скакали?»

— Хотите? — он подался вперед. «Я тогда вас за воротами ждать буду, кобылку вам смирную брать, как и в тот раз? — он ухмыльнулся, и Федосья вдруг вспомнила большой, яркий сноп осенних листьев, что Волк привез ей тогда, совсем давно.

— Да вы же знаете, Михайло Данилович, можно и резвую лошадь, — девушка посмотрела на него, — он был лишь чуть повыше, и добавила: «Я со всяким конем справлюсь».

Они медленно ехали по высокому берегу Туры. «Никогда в жизни, Федосья Петровна, я таких гор не видел, — сказал ей Волк, — представляете, стоите вы, и там, — он показал рукой, — в отдалении — как будто в сказке какой, и вправду — до небес поднимаются. И снег там, на вершинах, круглый год лежит».

Федосья вспомнила Монблан, который мать показывала ей, когда они жили в Женеве, и чуть улыбнулась.

— Не верите? — обиженно спросил Волк. «Тако же и парни — говорили, мол, ты ври да не завирайся, не бывает таких гор. А я вот этими глазами на них смотрел».