Вице-губернатор зарделся, и, улыбнувшись, поднявшись, сказал: «Ну, нас должно быть, ждут в столовой. Рыба свежая, донья Эстелла, утром еще в океане плавала»

— Вы нас балуете, — лукаво сказала женщина.

На часах собора пробило полночь. Донья Исабель отложила письмо, что писала старшему сыну — он служил в колониальной администрации в Панаме, и вздохнула. Дверь осторожно заскрипела. Муж вошел со свечой в руках, и молча, не глядя на нее, стал раздеваться.

— Дон Диего посоветовал обвенчать Каталину, — женщина так и лежала на боку, опустив голову в ночном чепце на руку. «Говорит, не надо с этим тянуть, а то все будет только ухудшаться. Я думала написать Мигуэлю — может, там, в Панаме он знает кого-то подходящего?»

— Уж больно далеко, — пробормотал муж, ложась. «Все же пусть лучше она под нашим крылом будет, тут».

— Тут не за кого ей замуж выходить, — сухо ответила жена и добавила, после долгого молчания:

— Вот что, Фернандо. Там, у себя, на рудниках, или еще где-нибудь — делай что хочешь, плоди ублюдков, а здесь столица и твой семейный очаг. Здесь твоя дочь растет.

Поэтому та индейская тварь, с которой ты сейчас слез — чтобы ты с ней больше не знался.

Хочешь — я ее выгоню из служанок, увози ее в горы, и живи с ней там. Но под моей крышей чтобы этого больше не было.

Муж, не говоря ни слова, задул свечу и закрыл глаза.

Они медленно шли по узкой улице. Эстер подняла голову — крест Центавра висел в зените, луна была полной, огромной, и в ее свете лицо Давида казалось совсем отстраненным — будто это был не человек, а, — Эстер вспомнила предания, что ей пересказывала приемная мать, — дибук, призрак.

— Дай мне разводное письмо, и я уеду, — едва слышно, не смотря на мужа, сказала женщина.

«Я тебе еще четыре года назад это сказала, когда…, - Эстер не договорила.

Она вернулась из Кальяо раньше, чем рассчитывала — дома было тихо и темно. Она застыла на пороге, прислушиваясь, и осторожно прошла к двери спальни. Чуть подождав, Эстер распахнула ее и увидела голову мужа — между смуглыми, широко разведенными ногами Мануэлы, их индейской служанки.

Давид поднял глаза и сухо сказал: «Выйди».

Она стояла, прислонившись к беленой стене, когда муж, наконец, появился на пороге. «Хоть бы оделся», — устало подумала Эстер.

— Ты не рожаешь! — яростным шепотом сказал Давид. «У тебя за три года было пять выкидышей. Я не хочу жить с больной — я хочу жить с нормальной женщиной, которая принесет мне сыновей. Я хочу детей — как любой мужчина!»

— От того, что ты сейчас делал, дети на свет не появляются, — не удержалась Эстер. Давид, было, занес руку, но отступил, и, усмехнувшись, сказал: «Она уже беременна, третий месяц идет».

— А, — равнодушно заметила Эстер. «Твои дети не будут евреями, — она помолчала, и, издевательски добавила, — дон Диего».

— Мне все равно, — зло ответил муж, и захлопнул за собой дверь спальни.

Ночью он пришел к Эстер, и сказал: «Праотец Авраам взял себе наложницу, когда его жена не могла рожать. Так что молчи и делай то, что я тебе скажу — иначе завтра я отправлюсь к губернатору, и он узнает все — и про Кальяо, и про Панаму, и про то, почему испанское серебро так и не добирается до Испании».

Она побледнела и спросила: «Чего ты хочешь?».

— Не вмешивайся в мою жизнь, — коротко ответил Давид. «Вот и все».

Мануэла легко родила — большого, здорового мальчика, — и сейчас опять была беременна.

— Даже если ты уедешь, я не смогу обвенчаться. Ты же знаешь, — тихо, ненавидяще, смотря прямо перед собой, ответил ей муж. «У католиков нет развода».

«Отравить меня у него духу не хватит, — спокойно подумала женщина. «Тем более, что я готовлю себе сама — они едят и свинину, и чего только еще не едят».

— Если ты, Давид, ждешь, что я с горя повешусь, — ядовито сказала жена, — то не дождаться тебе этого.

Она пошла вперед, не оглядываясь, и Давид, посмотрев на ее прямую спину, прошептал:

«Господи, ну сделай уже что-нибудь, скорее!»

Он внезапно понял, что не знает — какого бога сейчас просил, и горько, мимолетно улыбнулся.

За завтраком Мануэла посмотрела на него чуть раскосыми глазами и тихо спросила: «Может быть, когда я рожу, ты признаешь Хосе? И это дитя, — она положила руку на живот, — тоже?

Пожалуйста, Диего».

Он, молча, собрал свои бумаги, и, наклонившись, поцеловал сына в смуглый, высокий лоб.

«Ты молодец, — мягко сказал Давид, — я видел твою тетрадь. Тебе всего недавно исполнилось три года, а ты уже так хорошо пишешь, и читаешь бойко».

— Я стараюсь, — сын покраснел и добавил: «Мне нравится заниматься с доньей Эстеллой, она добрая».

Давид ничего не ответил, и, еще раз поцеловав ребенка, вышел.

— Мама, — Хосе повозил деревянной ложкой по грубой тарелке, — а донья Эстелла всегда будет с нами жить?

— Нет, — кратко, холодно ответила Мануэла и стала собирать со стола грязную посуду.

Послеполуденное, осеннее солнце, заливало площадь все еще ярким светом. Эстер прищурилась и нырнула в боковую улицу. Здесь было тихо и безлюдно, часы на колокольне пробили три, и женщина сразу увидела высокого священника, который прогуливался в тени балконов.

Было время сиесты, и город отдыхал, только издалека, слабо, доносились команды — начальник гарнизона гонял новобранцев.

— Я же сказал, — мягко проговорил священник, — пусть придет ваш муж. Это рискованно, уважаемая сеньора.

Она покраснела, и, закинув голову, — святой отец был много выше ее, — взглянула в темные, с золотыми искорками, глаза. «Господи, ну и красавец, — внезапно подумала Эстер и сердито ответила: «Я тоже все знаю. У мужа пациенты, он не всегда может освободиться».

Джованни посмотрел на маленькую, худенькую, — будто подросток, — женщину и вздохнул:

«Ну ладно». Черные, тяжелые волосы были прикрыты простым чепцом, и она смотрела на него, не смущаясь — прямо и дерзко.

— С другой стороны, — мягко сказал Джованни, — город маленький, рано или поздно мы бы с вами, все равно встретились. Скажите, — он помедлил, — то, что вы говорили на исповеди — это правда?

— А зачем тогда исповедь? — женщина коротко улыбнулась. «Вы же, как я понимаю, настоящий священник, а не только…»

— Настоящий, — Джованни задумался. «Уезжайте-ка вы отсюда, дорогая сеньора. Не надо подвергать себя такой опасности».

Эстер помолчала и, сжав зубы, краснея, не смотря на Джованни, ответила: «Если я уеду, некому будет работать».

Джованни взглянул на ее пылающие щеки и все понял. «Ваш муж может завтра пойти к губернатору и все ему рассказать. Тогда никто вас не спасет — даже я, — еще более мягко произнес он.

— Он не пойдет, — чувствуя, как скапливаются на ресницах слезы, тихо сказала Эстер. «Он трус, святой отец, и побоится, что его тоже будут пытать. К тому же — у него пациенты, студенты, книга выходит, — он не пойдет».

«Господи, бедная девочка, — подумал Джованни. «Угораздило же ее попасть в такой переплет. Но держится она хорошо, молодец»

.

— Я не поеду в Кальяо, — тихо сказал ей тогда Давид, — глубокой ночью, в постели.

— Там ждут донесения, — удивилась Эстер. «Как это ты не поедешь!»

Он приподнялся на локте и посмотрел на нее — темными, сердитыми глазами. «Я врач, — прошептал муж, — врач и ученый. Я не хочу этим заниматься! Я боюсь, в конце концов, и за себя, и за тебя!»