и, закрыл дверь.

— А вы умеете извлекать квадратный корень, синьор Маттео? — озабоченно спросил ребенок.

— Нет, — широко улыбнулся мужчина. «Но с удовольствием научусь».

Он ждал мужчину, и вздрогнул, услышав женский голос. «Простите, святой отец, ибо я согрешила», — раздалось из-за бархатной занавески. Женщина вздохнула, шурша юбками, запахло чем-то приятным, вроде апельсина, — принюхался священник, и начала говорить.

Священник сомкнул длинные, красивые пальцы и смешливо подумал, что правила не меняются — в любом городе это был кафедральный собор, первый вторник месяца, сразу после утренней мессы. Им сообщали заранее — священник даже не знал, как, и, в общем, не хотел знать.

Город ему понравился — по сравнению с Мехико, тут было тише и спокойней, с океана, — неподалеку, — дул легкий ветерок, а колониальная администрация была менее заносчива, чем те, с кем он привык иметь дело на севере.

«Провинция», — с легким вздохом подумал священник. «Семнадцать Ave Maria и пятнадцать Miserere, — сказал он женщине. Это означало — семнадцатого числа, в три часа дня.

— Хорошо, святой отец, — ответила она тихо.

— И пусть придет муж, — сердитым шепотом велел священник. «Он же работает, а не вы».

— Он болеет, — в ее голосе ему послышалось что-то похожее на смущение. Или стыд.

Когда женщина ушла, Джованни ди Амальфи еще раз вдохнул запах апельсина, и подумал, что даже не знает, как она выглядит. Так тоже было безопасней.

Бархатная занавеска заколыхалась, и он приготовился слушать следующего.

Донья Эстелла вышла из прохладного, гулкого, темного собора и сразу раскрыла зонтик — большой, тростниковый, расписанный ярким индейским узором — зеленое и красное.

Одноногий старик, дремавший в тени колонны, открыл глаза, услышав звон монеты, и смешливо сказал: «Да благословит вас Господь, прекрасная сеньора».

— Вы бы зашли, дон Родриго, — ворчливо сказала женщина, — ваше снадобье готово.

Мартовское солнце грело лицо, и донья Эстелла, закрыв глаза, вдруг улыбнулась.

— А деньги, прекрасная сеньора? — вздохнул старик. «Хоть его величество и выдает мне пенсию за ногу, что я потерял, сражаясь в войсках дона Франсиско Писарро, да благословит Господь его святую душу, — старик перекрестился, — однако ж ваш муж бесплатно никого не лечит. Ладно, я уж два десятка лет кашляю, покашляю еще, — он сплюнул в густую пыль, что покрывала городскую площадь.

— Зайдите ко мне, — наклонившись, тихо, сказала Эстелла.

— Сеньора не только прекрасна, но и добра, — вздохнул старик. «Как донья Ангелина, упокой ее Господь».

— Вы ее знали? — заинтересовалась Эстелла.

— Знал ли я любимую женщину дона Франсиско Писарро? — старик чуть усмехнулся и его когда-то красивое лицо вдруг смягчилось, стало из резкого, испещренного морщинами — мягким. «Я воевал при Лос Салинасе, там и оставил свою ногу.

— Я тогда был мальчишкой — восемнадцати лет, донья Эстелла, и донья Ангелина выходила меня, она знала индейские травы. Ну, а после смерти дона Франсиско…, - старик вдруг замолчал и посмотрел куда-то вдаль, будто и вправду видел перед собой своего командира — не мертвое тело, что лежало в мраморном саркофаге, под сводами собора, — а живого, с протянутой вверх, к небу шпагой, под сенью испанского флага.

— Вот здесь он и стоял, на этой самой площади? — вдруг спросила Эстелла.

— Стоял, и я рядом с ним, — старик вздохнул. «Тут мы и основали город, донья Эстелла, почти пятьдесят лет назад. А мне, видите, скоро восьмой десяток пойдет, зажился я…

— А ну не смейте, дон Родриго! — женщина выпрямилась и поджала губы. «Приходите за снадобьем, у меня есть хорошее вино, и ваше любимое печенье. Расскажете мне про донью Ангелину».

Старик загадочно улыбнулся и вдруг сказал: «Когда заговорщики, да гореть им в аду вечно, убивали дона Писарро, он еще успел начертить на камнях пола крест — своей кровью. И вскричал: «Где мой верный Родриго, пусть принесет мне меч!». А я был на побережье, не успел…, - старик уронил голову на грудь и замолчал.

Эстелла перекрестила его, и, спустившись вниз, раскланиваясь со знакомыми, пошла по узкой, с нависающими над дорогой балконами, улице, лавируя среди груженых мулов — был базарный день.

На патио было прохладно, птицы прогуливались по каменной кромке большой чаши со свежей водой. Жена вице-губернатора, — худая, суетливая, — усадила Эстеллу в плетеное, индейской работы кресло, и сказала:

— Да хранит вас пресвятая дева Мария, донья Эстелла. Вроде помогает ваше снадобье-то, — женщина покраснела, и, оглянувшись вокруг, пробормотала, — уже в жар-то меня не бросает всякий раз, как раньше.

— Ну, вот и пейте, — Эстелла улыбнулась и развязала атласный мешочек, что висел у нее на руке: «Я для вашей дочки мазь принесла, как и обещала».

— Позови донью Каталину, — велела женщина индейской служанке, что принесла вербеновый лимонад и бисквиты.

Полная, смуглая девушка присела и, покраснев, сказала: «Спасибо, донья Эстелла». Та бросила взгляд на сочные, с белыми головками прыщи, что красовались на лбу и подбородке подростка, и, вздохнув, улыбнулась: «Смазывай два раза в день, и чаще бывай на солнце».

— Она и так вон какая темная, — озабоченно сказала мать, когда Каталина ушла. «Конечно, замуж бы ее выдать, и с кровями бы тоже тогда наладилось, но ведь только шестнадцать лет…

— Хотите, мой муж ее посмотрит? — Эстелла отпила лимонада. «Конечно, при вас…».

Женщина задумалась. «Лучше дона Диего врача не найдешь — хоть все колонии обыщи, но Каталина, наверное, будет стесняться. Я поговорю с мужем, когда он вернется. Он сейчас на этих новых серебряных рудниках».

— Богатые промыслы? — невзначай поинтересовалась Эстелла.

— Очень, — ответила женщина. «Он сейчас как раз налаживает перевозку серебра оттуда в Кальяо, организует охрану. Надо мне вас пригласить на обед, когда он приедет — так интересно будет послушать!».

— Я вам буду очень благодарна, — искренне ответила Эстелла.

Когда она уже поднималась, чтобы уходить, жена вице-губернатора ласково взяла ее за руку и сказала: «Моя дорогая, я хочу, чтобы вы знали — я вас всем, всем ставлю в пример.

— Я говорю: «Вот, посмотрите на донью Эстеллу, она настоящая христианка, истинная дочь святой церкви. Вы же знаете, милая, не хуже меня — есть женщины, которые третируют индианок, ни во что их не ставят, и детей — бедных, невинных детей, — тоже обижают. А вы возитесь с Хосе, как будто он вам действительно сын, — женщина вдруг осеклась и, покраснев, пробормотала: «Простите, я не подумала…»

— Ну что вы, — нежно отозвалась Эстелла, — все в порядке. А дети — они ведь действительно — просто дети.

Она ушла, чуть покачивая стройной, красивой спиной, а женщина, глядя ей вслед, грустно сказала: «Хорошо, что у моего все ублюдки выходят девочками. Я бы не пережила, если бы он предпочел родному сыну — незаконного ребенка. Впрочем, Эстелла же не может рожать, ей легче, наверное».

Хосе играл на дворе с котятами. Он подбежал и потерся головой — с жесткими, черными, материнскими волосами, — о руку Эстеллы.

— Я тебе бисквитов принесла, — улыбаясь, сказала та. «Только сначала — поедим. Мама на рынке?»