Князь спешился у дома священника, и, сняв с седла связку птиц, велел Николаю:

«Подожди».

Отец Павел сидел над рукописью.

— Я вам уток привез, — смешливо сказал Тайбохтой со двора, заглянув в окно избы. Отец Павел отложил перо и потянулся: «Вот вы скажите мне, князь, почему это так — и я по-корейски говорю, и вы — тоже, я еще и по-китайски, ну там другие языки я не считаю, — отмахнулся священник, — а как писать, так сразу затруднения? Даже не писать, а переводить».

Князь улыбнулся. «Я так думаю, это дело поправимое, святой отец, с опытом придет. Мы завтра как с вами, говорить будем?».

— Конечно, — темные глаза отца Павла усмехнулись. «Вот дети уйдут, сразу и жду вас. Вы же сами знаете, князь, — мы с вами пять лет уже разговариваем, и даже дальше сотворения мира не продвинулись».

— Уж больно интересно, да и торопиться нам некуда, — Тайбохтой повесил уток на окно, и, было, собрался, уходить, как священник добавил: «К детям-то вашим гости приехали, на корабле, внучата ваши разболтали, как занимался я с ними».

— А ну давай, — обернулся Тайбохтой к старшему внуку, — посмотрим, что там за гости. Князь легко вскочил в седло, и, взглянув в конец улицы, пробормотал: «И верно, вон, ворота открыты».

Он, чуть пригнув голову, шагнул в горницу и, сразу найдя ее глазами, распахнул объятья:

«Ну, здравствуй, Ланки!»

— Почему «ланки»? — тихо спросил Виллем у Волка.

— Это на его языке, «белка» значит, — объяснил мужчина. «А жену вашу, — он едва не рассмеялся, — «локка» зовут, лиса, то есть».

— Очень верно, — Виллем посмотрел на высокого, крепкого, смуглого мужчину, в кожаной, украшенной бисером безрукавке, с темными, побитыми сединой волосами, заплетенными в косу.

Адмирал поднялся и велел Волку «Переведи».

Тео отступила в сторону и сказала: «Батюшка, это Виллем, муж матушки, то есть».

— Виллем де ла Марк, — адмирал протянул руку и Тайбохтой, пожав ее, рассмеялся: «Как у вас говорят, рад встрече. Ну, — он обернулся к Василисе, — все в сборе, пора и за стол.

— Щи! — Волк застонал от удовольствия. «Я их с той поры еще вспоминаю, ты-то, Григорий Никитич их поел, а мне вот уже не пришлось».

— Я — сказал Виллем, потянувшись за хлебом, — когда с вашим дядей на Москву ездил, каждый день их ел, так что вы, мадам, — он поклонился Василисе, — мне еще наливайте, я их люблю.

Тео перевела, и Василиса, покраснев, тоже поклонившись, ответила: «Рады, что вам нравится».

— Мы вам с собой бочку капусты квашеной дадим, — предложил Гриша, — или даже две. Все равно вы долго плыть будете, как раз съедите.

После пирогов Тайбохтой велел: «Так, женам надо деток укладывать, а вы — он посмотрел на старших внуков, — возьмите молодежь, прогуляйтесь к морю, тепло еще. Ты, Гриша давай, неси, что есть у тебя, а мне того, с юга выставь, из слив, — оно легкое. Вы-то все в церковь пойдете, — князь усмехнулся, — а мне опять на охоту ехать.

— А почему вы в церковь не ходите? — поинтересовался Виллем.

Тайбохтой выслушал Волка и задумчиво ответил: «Может, и пойду когда-нибудь. Пока просто с отцом Павлом разговариваю, умный он, как брат Локки моей, Вассиан, или как отец Никифор, там, — он махнул рукой на запад.

Никита взглянул на хрупкую, изящную, смуглую девушку, что сидела рядом с женщинами, держа на коленях уже засыпающего брата, и, краснея, тихо спросил у Волка: «Михайло Данилович, а ваша дочка по- русски говорит?».

— Говорит, сам же слышал, — удивился Волк.

— Марфа Михайловна, значит, — Никита встряхнул головой и решительно встав, подогнал брата: «Давай, Николай, бери остальных, можете мою лодку на воду спустить, я разрешаю».

— Батюшка, — спросил Уильям, — а можно мы на «Гордость Лондона» сплаваем, покажем ее?

— Только осторожней там, — велел адмирал, и приказал Волку: «Давай, разливай».

— Марфа Михайловна, — услышала она низкий, красивый голос, и, подняв глаза, встретилась с его глазами — темными, чуть раскосыми. Юноша стоял, краснея, и Марта подумала: «Какой высокий, как батюшка, только плечи еще шире».

Она тоже зарделась, и, передав спящего Степу Федосье, встав, сказала: «Да, Никита Григорьевич?».

— Мальчишки, — он улыбнулся, — на корабль поплыли, а я подумал — вы прогуляться не хотите, у нас тут красиво очень, на берегу.

— С удовольствием, — ответила Марта, и Василиса, взглянув им вслед, шепнула Федосье:

«Невестку, может, мне привезла, а, подруженька?»

— Может и так, — медленно ответила Федосья, держа на коленях Степу, — может и так, ну дай-то Бог. Пойдем, мальчишек уложим, есть у тебя в горнице-то место мне заночевать, а то мужчины, — он вздохнула, — чувствую, до утра засели. А мы заодно и поболтаем.

— Да есть, конечно, — Василиса обвела глазами стол. «Ну, посуду мы убрали, а как поесть захотят, Григорий Никитич знает, где что лежит, не пропадут».

Они медленно шли по берегу моря. Никита искоса взглянул на девушку и сказал: «Я ведь не тут, родился, а далеко отсюда, в Сибири, — он махнул рукой на запад, — меня сюда совсем маленьким привезли».

— Я тоже, — грустно ответила Марта, — там, на севере, на островах. Это же мои приемные родители, мама моя умерла сразу, как я родилась, а отца убили, когда мне три годика было.

Никите вдруг захотелось взять ее за маленькую, с тонкими пальцами руку, и никогда больше от себя не отпускать.

— А я нигде и не был, — нехотя сказал юноша, — ну, только с батюшкой на юг ездил, и в Китай, но тут рядом, это неинтересно. И в море мы совсем недалеко ходим, так, рыбачить только. Я бы очень хотел построить большой корабль, а то все лодки и лодки, — он пожал плечами.

Марта посмотрела на кружащихся в небе чаек и улыбнулась. «Там моя мама, — сказала она, глядя на Никиту темными, волшебными глазами. «Я ее никогда не видела, папа прилетал ко мне, а мама — нет. А теперь и она здесь. Ее Таанаг звали, вот. Я ведь умею с птицами говорить».

Никита, ничуть не удивившись, ответил: «Я с деревьями говорю. Ну, если свалить его надо, я всегда прошу прощения, и объясняю — нам, мол, избу надо поправить, или лодку смастерить.

Меня батюшка научил так делать — иначе лес тебе врагом будет, а надо — чтобы другом».

— Мой папа был не такой, как все, — тихо сказала Марта. «Он был человек неба».

— Мне дедушка, ну то есть князь Тайбохтой, про таких людей рассказывал, — задумчиво ответил Никита. «Он их очень уважает. Ну, то есть мы христиане, конечно…

— Я тоже христианка, — тихо ответила Марта. «Но, мне кажется, Иисус сам таким был — он ведь лечил людей. Мы поэтому оттуда — она махнула рукой на восток, и уехали — что там стали христиан преследовать, даже священников казнили».

— Мне отец Павел рассказывал, в Китае тоже раньше так было, — Никита посмотрел на перевернутую лодку и решительно сказал: «Садитесь, и вот, возьмите, — он снял с себя кафтан, — закутайтесь, а то от воды холодно уже».

Он сел рядом, и, помолчав, вздохнул: «Я сам с батюшкой и матушкой вырос, а вам, тяжело очень, наверное».

— Ну что вы! — горячо ответила Марта. «Мои папа и мама самые хорошие, просто мне иногда грустно, потому, что я не такая, как все. Я ведь думала, что никогда полюбить не смогу, а потом, — она замялась, — мне один человек очень понравился, а он сказал, что не любит меня».

— Ну и дурак, — буркнул Никита, и Марта заливисто рассмеялась.

— Расскажите мне про те острова, — попросил он, — а то ведь я и не знаю ничего. Пожалуйста.

Уже когда они шли по тихой, спящей улице, Марта спросила: «А вы завтра на охоту едете, а то дедушка ваш говорил — после мессы всех ждать будет?»