«Вот и кончилась моя юность, — подумал даймё. «Пока Масато был рядом — нам всегда было по двадцати одному году, как тогда, в Эдо. Мы же с ним еще выпили, в первый же вечер после того, как Токугава выпустил его из тюрьмы, и читали друг другу всю «Горную Хижину» — почти до рассвета».

Он поднялся, и, еще раз посмотрев на свиток, пошел обедать с придворными.

— Мияко-сан, — Хосе опустился рядом с соломой, на которой лежала женщина, и нежно взял ее за руку, — я вас прошу, не надо плакать. Он не страдает, правда.

Женщина всхлипнула, и, вытерев, распухшие от слез глаза, горько сказала: «Я хочу туда подняться, Хосе-сенсей. Пожалуйста, не отказывайте мне, я прошу вас. На моих руках умерла дочка, я выдержу, обещаю вам.

— Мияко-сан, — он погладил горячий, сухой лоб, — не надо. Там охрана замка, там даймё может прийти, вас могут узнать. Это опасно.

— Так что, — она закусила губу, — мне и не попрощаться с ним теперь?

Хосе сглотнул и ответил: «Когда все закончится, — уже скоро, поверьте, — я вас туда отведу. К тому времени стражу снимут. А потом мы пойдем в Нагасаки, вместе. Там порт, кораблей больше. Папа завещал мне о вас заботиться, так что я вас не брошу, не бойтесь».

— Зачем это? — тихо проговорила Мияко-сан, глядя ему в глаза. «Зачем теперь все?»

Хосе помолчал и попросил: «У меня сегодня на приеме много матерей с детьми, а вы с детками отлично управляетесь, я сам видел. Пойдемте со мной, поможете мне, хорошо? Я вас у Хидеко-сан ждать буду тогда».

Он вышел, а Мияко, сев, обхватив колени руками, чуть раскачиваясь, прошептала: «Вы бы ведь хотели, чтобы я жила дальше, да? Да, сэнсей? Я буду, обещаю вам, буду — просто без вас так пусто — как в доме, из которого уехал хозяин'.

Женщина вздохнула, и, оправив кимоно, выйдя во двор, плеснула себе в лицо холодной водой из деревянного ведра.

— Детки, да, — улыбнулась она печально, — там матери молодые, пугаются, когда они плачут, да и не умеют их держать правильно, пока еще.

Она, даже не нагибая головы, выскользнула в ворота, что вели на узкую, грязную улицу квартала неприкасаемых, и затерялась в шумной толчее рынка.

Даймё посмотрел на опускающееся за горы солнце, и, махнув рукой, велел палачу:

«Обрезайте!».

Тот, примерившись, рубанул по толстой веревке мечом. Снизу, из ямы раздался плеск и Масамунэ-сан с отвращением скривился.

— Поднимите крышку, — приказал он, двоим эта, что стояли с деревянными лестницами, — спуститесь туда, и посмотрите — мертв он, или нет. «Если еще жив, — подумал даймё, — велю отрубить голову, достаточно он мучился».

Снизу донеслось невыносимое зловоние и писк крыс. Дайме едва заставил себя подойти к краю ямы, и взглянув вниз, чуть не отшатнулся — бурая масса на дне кишела белыми, извивающимися личинками мух. «Ну да, — вспомнил даймё, — они тут день на солнце гнили еще».

— Мертв, — ваша светлость, — донесся до него голос эта. «Не дышит».

— На спину его переверните, — велел Масамунэ-сан. Он посмотрел в остановившиеся, темные, глаза священника и коротко приказал: «Засыпать тут все».

Вернувшись в замок, он позвал управляющего и сказал, сцепив пальцы: «Так. Истопить фуро, и есть же у меня там, в женском крыле девственница какая-нибудь? Ну, я помню, мы брали кого-то на случай, если Марико-сан не подойдет».

— Конечно, ваша светлость, — поклонился управляющий, — она все еще тут.

— После фуро пришлите ее ко мне в покои, — велел даймё, и, улыбнувшись, добавил: «И пусть в павильоне для купания раздвинут перегородки, я хочу полюбоваться вечерним небом.

Сегодня очень яркий закат».

Марта стояла на корме корабля, глядя на запад. «Ты бы вниз пошла, — озабоченно сказал Дэниел, — холодно уже. Матушка сегодня рыбу приготовила — не поверишь, какая вкусная».

— Как кровь, — медленно проговорила Марта, вцепившись пальцами в борт корабля. «Как кровь».

Дэниел увидел, как ее глаза расширились. За «Гордостью Лондона», ныряя в воздухе, ловя ветер, летела чайка — маленькая, изящная, с красивыми, распахнутыми крыльями.

— Мама, — Марта откинула голову назад, и, задрожав, запела, — одним горлом, беззвучно.

Чайка все вилась вокруг, а, когда горло девушки застыло, — исчезла в алом, огненном сиянии.

— Вот, — тихо сказала Марта, перекрестившись, — теперь все будет, как надо.

Отпустив девушку, Масамунэ-сан вытянулся на футоне, и, зевнув, велел управляющему, что ждал за ширмой: «Оставь ее, она неплоха, и расплатись с родителями. И пусть меня не будят, — сварливо добавил даймё, — после обеда я поеду на прогулку в горы, а до этого времени — дайте отдохнуть».

Он спал крепко, и, открыв глаза, прислушался — комнату заливало утреннее солнце, и в перегородку кто-то осторожно скребся.

— Я же приказал, — измученно простонал Масамунэ-сан, — или я должен тут всем головы отрубить, чтобы выспаться?

— Ваша светлость, — раздался испуганный голос управляющего, — тот священник..

— Воскрес из мертвых, как этот их бог? — кисло поинтересовался даймё.

— Нет, — слышно было, как управляющий сглотнул, — но вы должны это видеть.

Холмик на месте казни покрывали белые хризантемы — белые, как самый чистый снег, как иней, как летние, пышные облака, что плывут над горами. Посередине, — даймё вгляделся, — росли бронзовые, — роскошные, яркие, и крест, что они образовывали, было видно уже издалека.

Толпа, что стояла внизу, молча смотрела на цветы, и даймё вдруг послышалось, что кто-то сказал: «Чудо!».

— Кто посмел посадить? — ледяным голосом произнес Масамунэ-сан. «Кто посмел, я спрашиваю!»

— Ваша светлость, — забормотал управляющий, — ни один цветок не смог бы так вырасти за ночь…

«Ни один, да, — даймё вдруг вспомнил азалии в своем саду. «Сколько я с ними бился, — подумал он, — а потом за одну ночь все изменилось».

— Срыть тут все, — коротко приказал он и, не оборачиваясь, пошел к замку. Он отменил прогулку в горы, и плохо спал, ожидая услышать стук в перегородку.

Конечно, следующим утром, они опять были там — еще более яркие. Даймё зло пнул ногой цветок, и, вздохнув, проговорил: «Оставьте их в покое, пусть растут, как знают».

Людей внизу только прибавилось, и, Масамунэ-сан на мгновение показалось, что среди них он увидел знакомое лицо старшей сестры.

— Да нет, она же мертва, — пожал плечами даймё, исчезая за мощными воротами замка.

Мияко-сан поежилась от ночного холодка, и, нагнувшись, прошептав что-то, сорвала белую хризантему, положив ее в рукав кимоно. На холме никого не было, внизу едва виднелись редкие огоньки дремлющего города.

Отец Франсуа перекрестил ее и Хосе, и сказал: «Ну, храни вас Господь, чтобы добрались до Нагасаки в добром здравии. А я, — он обернулся и посмотрел на играющий бронзой крест, — как туда дойду, тоже расскажу о смерти праведника, — он посмотрел на Хосе и добавил:

«Берегите себя».

Хосе пожал священнику руку и мягко проговорил: «Пойдемте, Мияко-сан, дорога у нас неблизкая».

Уже идя по проселку, что вел на юг, она оглянулась и шепнула, дрожащим от слез голосом:

«Как же это будет теперь, Хосе-сенсей?».

— А вы ничего не бойтесь, — тихо ответил он. «Молитесь Господу, как папа делал, и не бойтесь — Он позаботится, — и о нас, и о нем».