— Не забыл, — махнул рукой адмирал. «Ну вот, а Питер тогда еще ребенком был, и Марта конторой по доверенности управляла. И предложила мне — зачем я буду на чьих-то других кораблях плавать, когда свой флот можно построить? Мы с ней тогда крупно повздорили, конечно, я думал — ну как это жена мне будет жалованье выдавать?
— А потом — Виллем помолчал, — понял я, что дураком был. Так что, дорогой мой Масато-сан, нечего тебе на верфях отираться, с твоими умениями. Приедем в Лондон, я тебя с одним человеком сведу, у него таким, как ты, всегда рады.
— Смотри, вон, уже и трап выбросили, дети там скачут на палубе, машут нам, — Виллем поднялся во весь рост и крикнул: «Мы тут!»
— А мы можем, — Волк испытующе глянул на адмирала, — тут в одно место неподалеку зайти?
Не в Японии, — улыбнулся он, увидев, как смотрит на него Виллем. «Там гавань хорошая, есть, где встать. Мы просто с Тео там пятнадцать лет не были, может, и нет уже никого, но все же — отец ее там жил. Ну и лучшие друзья наши — мы с ними всю Сибирь прошли».
— Покажешь на карте — велел адмирал. «Конечно, пусть девочка отца увидит, да и я, — он вдруг рассмеялся, — с ним тоже познакомлюсь».
— Папа! — Дэниел и Марта бросились к нему, и Волк, обнимая детей, шепнул: «Все, все, милые, все закончилось, теперь я всегда буду с вами, всегда».
— Все, поднимаем якорь, — велел адмирал. «И так тут долго проболтались. А ты, — тихо сказал он Волку, — иди к жене, за ними — он кивнул на подростков, — я присмотрю.
Он остановился на пороге каюты, и, закрыв за собой дверь, долго смотрел на них. Стефан спал, привалившись к материнской груди, и она сама дремала, чуть вздрагивая, некрепко.
— Бедная моя девочка, — ласково подумал Волк. «Счастье мое». Он наклонился и, осторожно взяв сына, переложил его на соседнюю койку — тот только глубоко зевнул.
От нее пахло молоком и немножко — солью. «Мы же в море, да, — смешливо подумал Волк и, устроившись рядом, поцеловал приоткрытую воротником кимоно смуглую шею и начало спины. — Волк, — сказала она, не открывая глаз. Вдруг, повернувшись, Тео обняла его — крепко, как никогда. «Волк, ты со мной, — ресницы поднялись, и он, увидев слезы в ее глазах, коснувшись их губами, сказал: «Да. И всегда теперь буду, до конца дней наших».
— Качает, — потом, тихо, еле слышно, приникнув головой к его плечу, рассмеялась Тео. «Мы с якоря снялись».
— Сейчас так закачает, — сквозь зубы пробормотал Волк, — что ты в таком шторме и не была никогда, милая. Только давай, — он ласково подтолкнул ее, — на пол переберемся, не след адмиралу койку ломать».
Дэниел устроился рядом с Уильямом на марсе и весело сказал, глядя на закат: «Ну, дядя, будешь мне сейчас созвездия показывать, понял?»
Мальчишка рассмеялся и, подтолкнув подростка, заметил: «А все равно, я смотрю, попугая-то вы не забыли в Японии, с собой забрали».
— Этот попугай, — глядя на него с высоты своего роста, ответил Дэниел, — теперь везде со мной плавать будет, понял? И Марте я его не отдам, пусть даже не надеется, — добавил он.
«Гордость Лондона», под полными парусами, шла на северо-запад — посреди пустынного, чуть волнующегося моря.
Даймё поморщился — от ямы с гниющими потрохами исходило невыносимое зловоние, и махнул рукой: «Закрывайте крышку!»
Управляющий делами провинции, стоя на деревянном помосте, медленно, заунывно читал указ его светлости Токугавы Ияэсу. Масамунэ-сан услышал: «запрещено хранить фигуру в форме креста в доме, носить ее на шее, или в кармане, а также нашивать на одежду».
Толпа, стоявшая за цепью охранников, молчала. «Тут не меньше тысячи пришло, — подумал дайме, — из деревень, я смотрю, тоже есть».
— Ваша светлость, — тихо спросил палач, — а когда веревку обрезать? Обычно, как кричать они перестают, так и обрезают, ну дня через два-три».
— Этот кричать не будет, — сухо ответил дайме. «Он уже пожилой человек, думаю, двух дней будет достаточно. Как обрежете, пусть меня известят, я взгляну на тело, — он посмотрел на дергающуюся, толстую веревку и, вспомнив кишащих в яме крыс — чуть дернул щекой.
«Через два дня он будет уже мертв, — сказал себе дайме, — там нет воды, и почти нет воздуха. А если не будет — как только веревку обрежут — крысы мгновенно на него бросятся».
Он повернулся, и, коротко кивнув низко поклонившемуся палачу, пошел к замку. Толпа мгновенно упала на колени, и Хидеки-сан, что стоял с Хосе в задних рядах, дернув его за рукав рубашки, велел: «Вы тоже, а то сейчас головы лишитесь!».
Хосе сцепил, зубы, чтобы не выругаться, и, представив себе лицо отца, мысленно вздохнул:
«Ну, подействовало вроде, во всяком случае, шел он медленнее, чем обычно, да и глаза были сонные Господи, только получилось бы все!»
— Палач, хоть из наших, — хмуро сказал мясник, когда они спускались в город, — ни один из чистых ведь такой работой заниматься не будет, — но, сука, не местный — его с юга даймё привез, давно еще. А то бы, — Хидеки-сан засучил рукав простого черного кимоно, — я бы с ним поговорил, по-свойски. А вы не волнуйтесь, сэнсей, — добавил он, — ребята, что в яму будут спускаться, хорошие — даймё и не догадается ни о чем.
На стене чисто убранного, подметенного сарая на заднем дворе лавки висело распятие.
— Вот как славно, — пробормотал отец Франсуа, и ласково взглянув на Мияко, что стояла с тряпкой в руке, велел: «А вы, милая, идите, отдохните, скоро и месса уже, там встретимся».
Посмотрев ей вслед, он перекрестился и, вздохнув, прошептал: «Господи, прими душу праведника под крыло свое».
Отец Франсуа опустился на колени и, раскрыв маленький, в ладонь молитвенник, перебирая четки, грустно сказал: «И ведь крест там даже не поставить, мессу- то поминальную я отслужу, а все равно — потом и забудется, где могила его. А человек свою жизнь за других людей отдал, вот как, — священник вздохнул, и, наклонив голову, попросил: «Избавь его от страданий, Господи, ведь можешь же ты».
Дайме зашел в комнаты Масато-сан и велел оставшейся на пороге охране: «Архитектора мне позовите». Он заглянул в общую комнату и застыл — свиток со стихами Сайгё так и висел в углублении на стене. Масамунэ-сан, потянувшись, снял его, и велел, заслышав сзади осторожный кашель: «Так. Выбросить все отсюда, сжечь, — все, татами, весь хлам, что тут еще остался, и потом — перестроить».
— Как? — непонимающе спросил архитектор.
— Как хотите, — холодно ответил даймё, — но, чтобы я этого крыла больше не узнал. Узнаю — ваша голова будет украшать собой рынок, там, — он махнул рукой вниз, — наколотая на пику.
Вернувшись к себе в кабинет, он повесил свиток на стене, и, приказав, чтобы ему принесли все для чайной церемонии.
— Да, — подумал даймё, — он тогда написал два, и один подарил мне — он до сих пор тут. Мне бы так никогда в жизни не удалось, я плохой каллиграф, а он — отличный, и у него были самые красивые руки, из всех, что я видел. Быстрые, ловкие, он еще шутил, что, мол, недаром с шести лет кошельки резал. И фехтовал он гораздо лучше меня. Стихи, правда, не писал, но поэзию понимал — как никто другой.
— Ах, Масато, Масато, теперь и поговорить не с кем будет. Придворных, — даймё поморщился, — льстецов, подхалимов, — хватает, что здесь, что в Эдо, что в Киото. А друг у меня такой был один, — даймё отпил чаю, и, вздохнув, пробормотал строки Сайгё:
