соображений».
На первый взгляд эти соображения не лишены здравого смысла, хотя имеют в виду избавление от гнета рассудка и освобождение бессознательного — огромной области в духовной сфере, где скрыты, словно в глухих тайниках подземелий, мимолетные впечатления, забытые мысли, подавленные эмоции, вожделения…
Однако, если задуматься над словами Бретона, возникают серьезные сомнения. Сновидение — это тоже реальность, но мнимая. В отличие от действительной реальности, она абсолютно субъективна, принадлежит только сновидцу. А произведение искусства обращено не к самому себе, а к другим. Оно должно быть ими прочувствовано и желательно понято.
Во сне поэт, художник или кто угодно может работать только в себе самом и для самого себя. Чтобы воплотить мнимую реальность сновидений в реальность действительную (в которой мы действуем телесно, а не только мысленно), требуется воплотить свои образы в определенные материальные формы. Можно ли это сделать вне бодрствующего сознания? Ведь творец — не сомнамбула.
Немало деятелей искусства и литературы пользовалось и пользуется заменителями естественного сна, одурманивая рассудок наркотиками, алкоголем. Бретон предлагал свой рецепт сюрреалистического сочинения: надо уединиться, расслабиться, отвлечься от окружающей обстановки и начать писать без намеченной темы, быстро и не задумываясь. Это напоминает самогипноз. Вопрос лишь в том, насколько полно и творчески проявляется в таком состоянии бессознательное. Возможно, оно тут и вовсе не присутствует.
В манифесте Андре Бретона много от концепций психоанализа Зигмунда Фрейда и Карла Юнга. В некоторых статьях на эту же тему он ссылался на достижения техники, идеи философов и ученых: Канта, Пастера, Кюри. Он устраивал в разных странах выставки сюрреалистического искусства, пропагандировал это художественное направление. В США подобные зрелища проходили с большим успехом. По мнению ряда искусствоведов, так начинались поп-арт, инсталляции.
По твердому убеждению Бретона, сюрреализм — не просто одно из направлений в искусстве, литературе, но и определенный образ жизни, нравственная позиция. Он активно участвовал в общественной жизни, призывал сюрреалистов вступать в коммунистическую партию.
В Западной Европе пользовались популярностью статьи и книги Льва Троцкого, глашатая мировой революции, высланного в 1929 году из Советской России за границу. Наиболее буйные революционеры были на его стороне и разделяли его нападки на Сталина за отказ от разжигания мирового пожара и строительство социализма в отдельно взятой стране (некоторые теоретики марксизма считали такое предприятие невозможным).
Бретону довелось встретиться и беседовать со Львом Троцким. Луис Бунюэль вспоминал: «Бретон умел обращать внимание на неожиданные детали. Как-то мы встретились с ним после его визита к Троцкому в Мексике, и я спросил его мнение об этом человеке.
— У Троцкого, — ответил он, — есть любимая собака. Однажды она сидела рядом с ним и смотрела на него. «Не правда ли, у собаки человеческий взгляд?» — сказал он. Вы отдаете себе отчет? Как мог такой человек сказать подобную глупость? У собаки не может быть человеческого взгляда! У собаки — собачий взгляд!
Рассказывая об этом, он был в ярости. Однажды Бретон выскочил на улицу и стал пинать ногами переносную тележку бродячего продавца Библий».
К религиозным верованиям, нередко переходящим в мракобесие, Бретон относился нетерпимо. Он был убежденным атеистом, ненавидевшим лицемерие, ханжество и трусость. По словам Бунюэля, «Андре Бретон был отлично воспитанным, несколько церемонным человеком, целовавшим дамам руки. Обожавший тонкий юмор, он презирал пошлые шутки и умел сохранить в нужный момент серьезность…
Его спокойствие, красота, элегантность — как и умение вынести верное суждение — не исключали вспышек внезапного и страшного гнева. Меня он так часто упрекал за то, что я не хочу познакомить сюрреалистов со своей невестой Жанной, обвиняя в ревности, свойственной испанцу, что мне пришлось согласиться принять его приглашение на обед вместе с ней.
На том же обеде оказались Магритт с женой. По непонятной причине Бретон сидел, уткнувшись в тарелку, нахмурив брови, и отвечал односложно. Мы ничего не могли понять, как вдруг, указав на золотой крестик на шее жены Магритта, он высокомерно заявил, что это недопустимая провокация и что она могла бы в данном случае надеть что-то другое. Магритт вступился за жену, началась перепалка, которая затем стихла. Магритт и его жена делали усилие, чтобы не уйти до конца вечера. Но их отношения с Бретоном стали более прохладными».
Таков был глава сюрреалистов.
По словам Сальвадора Дали, это движение ему нравилось. Бретона он считал достойным лидером, но тем не менее сам хотел стать во главе сюрреалистов, начав ради этого действовать «тайно, непредсказуемо и непоследовательно, с показной покорностью».
Если так было на самом деле, значит, в 1927–1929 годах он признавал в полной мере принципы этого движения и готов был его возглавить. Хотя в мемуарах, написанных в более поздние годы, он мог на свой лад объяснять причину конфликта с Бретоном. Вроде бы в результате борьбы за власть.
Трудно в это поверить: Сальвадор никогда не тяготел к общественной деятельности. О том, как все происходило, мы поговорим чуть позже. А пока примем к сведению: Дали примкнул к сюрреалистам, не только разделяя программу этого движения, но и желая быть одним из лидеров. Следовательно, он был — тогда! — убежденным атеистом и революционером.
Позже он утверждал: «Бретон, хоть и проповедовал безумие и свободу, был самый настоящий резонер и буржуа». И еще: «Бретон искал золото, а я — нашел». Наконец: «Я лажу со всеми, покамест мне не дадут пинка в зад. Бретон выкинул меня из сюрреализма — с тех пор мы с ним, естественно, не ладим».
Вот в чем, пожалуй, главная причина умолчаний или нелестных отзывов Дали о Бретоне. А получил Сальвадор «пинок в зад» от Андре не в борьбе за лидерство в движении сюрреалистов, а совсем по другой причине.
Не прошло и десяти лет после первых восторженных отзывов Бретона на творчество Сальвадора Дали, как последовало нечто совсем иное:
«Звезда Дали стремительно падает. По-другому и быть не может, если принять во внимание, что для Сальвадора самым главным было желание нравиться публике. Это вызвало у него необходимость без конца выдумывать все новые и новые парадоксы, затмевающие друг друга. В феврале 1939 г. Дали публично признал, что все несчастья современного мира имеют расовые корни и что решение, которое необходимо в первую очередь принять, состоит в том, чтобы совместными усилиями всех народов белой расы обратить в рабство все цветные народы. Это я узнал от него самого, и мне понадобилось время, чтобы убедиться в том, что в этом призыве не было ни доли юмора…
Вот уже и глубокая подлинная монотонность подстерегает его творчество. Наблюдая его параноидальный метод, мы видим, что он начинает увлекаться играми, напоминающими составление кроссвордов».
Тут Бретон недооценил возможности Сальвадора Дали как художника, способного к обновлению своей творческой манеры. Более важно другое: Дали отступил от одних из фундаментальных принципов сюрреализма, которые провозглашал Бретон.
Во время Второй мировой войны Андре Бретон, не желая мириться с захватом Франции гитлеровцами, эмигрировал в США. Здесь продолжал литературное творчество, немало критиковал резко изменившего свое поведение Сальвадора Дали.
Луис Бунюэль вспоминал: «Во время войны я встречал довольно часто Бретона в Нью-Йорке, а после окончания войны — в Париже. Мы остались друзьями до конца. Несмотря на все мои премии на международных фестивалях, он никогда не предавал меня анафеме…
Году в 1955-м мы встретились с ним в Париже, оба направляясь к Ионеско, но так как у нас было в запасе время, мы зашли выпить. Я спросил его, почему Макс Эрнст, по заслугам премированный на Биеннале в Венеции, был исключен из группы.
— Ну как вам сказать, дорогой друг, — ответил он. — Мы ведь расстались с Дали, когда он превратился в жалкого торгаша. С Максом случилось то же самое.
