как поглазеть на меня собиралась толпа. Я шествовал мимо, гордо подняв голову и словно не замечая, что на меня устремлены все взоры».

Над ним потешались жители столицы с первых дней, когда он в таком виде появился на улицах Мадрида со степенным почтенным отцом и сестрой с ее провинциальными кудряшками. За такой вид его отругал отец. Но Сальвадор упорствовал. (Помните, сестра писала, будто он легко поддается внушению!) Чем объяснить такое странное стремление выставлять себя на посмешище?

В своих воспоминаниях и на этот раз Сальвадор Дали постарался показать себя в молодости таким, каким стал позже. Он же сам признавался, что был робок, особенно с девушками. Так в чем же дело? Или у него была такая психическая аномалия — выставлять себя напоказ? Но при чем тут его робость? Ее, как мы уже предполагали, наиболее логично объяснить боязнью опростоволоситься, попасть в унизительное положение; для такого гордеца это стало бы катастрофой. И все же, зная, что выставляет себя на посмешище в нелепом наряде, он стоял на своем.

Он отстаивал свою самобытность таким доступным и примитивным способом. Вряд ли ему доставляли удовольствие насмешливые взгляды прохожих. Они впивались в его самолюбивую душу, как стрелы в тело святого Себастьяна (не потому ли этот образ укоренился в его памяти?). Он гордо выдерживал эту муку, возвышаясь над убогой толпой.

Он понимал: столичная публика не такая, как в его родном городе. Если там он выглядел оригиналом, то здесь воспринимался как пугало. Но это лишь укрепляло в нем силу противодействия. Он не желал быть ни модным, ни старомодным — только особенным! Единственным и неповторимым.

Казалось бы, в Школе он должен был проявлять свою тщательно лелеемую индивидуальность с еще большим упорством. Но и тут он восстал против очевидности — поступил наоборот. В глубине души сознавал: одно дело — потешать почтеннейшую и отчасти презренную публику, а другое — постигать вершины ремесла. Его главным ориентиром оставалась классика, шедевры старых мастеров.

Однако дух новаторства витал в Школе изящных искусств и обуревал преподавателей.

XX век начался с переоценки всех ценностей в искусстве. Мир техники, индустриальная революция, а за ней и череда экономических, политических, социальных — все это превратило общественную жизнь в бурлящий котел. С болезненной быстротой возникали, громко заявляли о себе и пропадали художественные течения. Многих из них назвать течением было бы преувеличением: они быстро лопались, как пузыри во время дождя.

В предисловии к книге «Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века» (1986) А. Г. Андреев отметил:

«В истории культуры не было другой эпохи, которая бы в такой мере, как век XX, задела и взбудоражила сознание современников, возбудила бы такую потребность в немедленном и громогласном провозглашении своих порывов и своих поисков. И сделала бы эти порывы и эти поиски столь несхожими, друг другу противоречащими, даже взаимоисключающими».

При всей несхожести и несмотря на взаимные нападки, была у всех авангардистов общая мишень, единый враг — классическое искусство, реализм. Свирепей всех ополчились против него наименее одаренные художники, скульпторы. Сальвадор Дали, конечно же, был не из их числа. Он вспоминал:

«Я начал учиться с величайшим воодушевлением, но в преподавателях Школы изящных искусств скоро разочаровался, поняв, что эти увешанные медалями и регалиями старцы меня ничему не научат. И совсем не из-за приверженности академизму и гладкописи, напротив — они поклонялись всякой новизне и с распростертыми объятиями встречали всякий вывих. Мне нужны были выучка, узда, строгие границы, а меня побуждали лениться, вольничать, писать кое-как. Эти старцы только-только обратились в новую веру — импрессионизм — и без устали превозносили французов, не говоря уже о наших собственных импрессионистах, певцах местного колорита. Соролья был этим старцам царь и Бог. Чему они могли научить?

… Я жадно расспрашивал их о живописных приемах, о том, сколько брать краски и сколько масла, мне надо было знать, как делается тончайший красочный слой, но я ровным счетом ничего не добился. Профессор, одурев от вопросов, закатывал глаза и нес околесицу:

— Вам, коллега, надо искать свою собственную манеру. В живописи нет правил. Смотрите, думайте и пишите так, как вам видится, — но с душой! Главное — темперамент!

«Что до темперамента, — думал я в тихом унынии, — то могу поделиться, дорогие наставники, — на всех хватит! Но объясните мне, наконец, толком, в какой пропорции лучше смешивать краску с маслом!»

— Смелее, смелее! — бубнил преподаватель. — Не цепляйтесь за мелочи, идите вглубь! Проще! Еще проще! Забудьте о правилах! Никаких ограничений! Пусть каждый следует своему темпераменту!

Профессор живописи, бедный, глупый профессор! Пройдет еще много лет, разыграется не одна война, стрясется не одна революция, прежде чем люди наконец поймут, что иерархию не выстроить без строгой выучки, что без жесткой матрицы не отлить форму — такова высшая, причем крайне реакционная истина. Бедный, глупый профессор живописи!»

Верное суждение! Когда профессор гоняется за новизной в искусстве (сходно — в философии, науке, хотя и не столь прискорбно), он потакает не столько новаторам, сколько эпигонам и бездарностям.

Есть высокие вечные ценности, есть великие традиции, есть опоры, на которых воздвигнуты незримые воздушные дворцы духовной культуры. Вот чему надо учить молодежь. А быть ниспровергателями прошлого они и без того сумеют — благо это не требует ни знаний, ни мастерства.

Нет, не прост был молодой Сальвадор Дали. Его увлекли новые направления в живописи. Для начала он стал осваивать одно из них, уже достаточно популярное. В БСЭ за 1953 год о нем сказано:

«Одно из крайних реакционных формалистических направлений в буржуазном изобразительном искусстве. В своих произведениях кубисты сводили изображение реального мира к комбинации простейших геометрических фигур (куб, конус и т. д.), тем самым искажая действительность. В дальнейшем они пришли к полному отказу от изображения каких-либо предметов, давая в картинах бессмысленные сочетания плоскостей и линий. Теоретики кубизма выступали с реакционными субъективно-идеалистическими идеями, отрицая все реальное, кроме интересов и ощущений отдельной личности, сознательно противопоставляли себя массам («толпе»). Кубизм как антигуманистическое, космополитическое течение явился ярким выражением распада буржуазной культуры. Извращенное творчество кубистов, часто имеющее патологический характер, было предшественником многих современных формалистических течений. Как художественное направление кубизм сформировался во Франции в 1908–1910».

Если изъять политическое клеймо «реакционное» (можно заменить его на «революционное», «экспериментальное»), эта характеристика более или менее соответствует действительности. Зачинатель кубизма, испанец Пабло Пикассо, так объяснил свое понимание свободы творчества: «Я изображаю мир не таким, каким его вижу, а таким, каким его мыслю». И еще: «Я не пишу с натуры, я пишу при помощи натуры».

Первая картина в стиле кубизма «Авиньонские девушки» была создана Пикассо в 1907 году. У зрителя, воспитанного на классическом искусстве, она способна вызвать шок: изломы тел и лиц, словно вырезанных из розового и красного картона, нечто подобное осколкам стекла, вульгарные позы, обреченные или пустые глаза…

Пояснение к этой картине искусствоведа Мэри Холлингсворт: «Эта сцена в борделе, вызывающе грубая, с нарочито деформированными фигурами, радикально изменила ход истории искусства, ознаменовав начало кубизма». Выходит, задачей художника было вызвать не чувство прекрасного, а напротив — уродства. Такими он представлял этих женщин. Расчленение тел и душ. Соблазн, переходящий в отвращение.

Дальнейшее развитие кубизма пошло по двум главным направлениям: создание композиций из геометрических фигур или расчленение образа на геометрические фрагменты, словно отраженного в осколках стекол и зеркал.

По словам Холлингсворт, «изображение дробится на мелкие плоскости, объемность вообще не