проколотых в городе Юрьеве и около Юрьева. Погребать мертвых было некому... Ибо убитых воинов Юрия и Ярослава не может вообразить человеческий ум».
За один день 21 апреля 1216 года в сражении на Липицком поле было убито «девять тысяч двести тридцать три» русских воина, гласит летопись.
Русский Спас
Но летопись не дает однозначного ответа: это общие потери или только одной стороны? Тогда — какой? Действительно, трудно представить владимиро-суздалыдев и новгородцев, совместно убирающих и считающих убитых. Поэтому некоторые историки полагают, что это потери лишь владимирского войска. Но почему владимирского? Ведь автор летописи новгородец, он и приводит эту цифру? Зачем ему, какое ему дело до потерь владимирцев? Да и зачем новгородцам пересчитывать на поле боя трупы своих врагов с точностью до одного? Значит, «девять тысяч двести тридцать три» — это новгородцы. Но если так, то сколько же погибло в тот день владимиро-суздальцев?! Ведь потери побежденных всегда значительнее. Страшно представить, сколько же всего там было убито русских людей. Мужчин в расцвете лет. При тогдашней численности населения это было равносильно чуме или моровой язве. О потерях владимиро- суздальцев ярче всего говорит такой факт. Когда князь Юрий в одной сорочке, даже подседельник потеряв, загнав трех коней, на четвертом примчался к стенам Владимира и обратился к горожанам с призывом запереть ворота и дать отпор врагам, те ему ответили: «Князь Юрий, с кем затворимся? Братие наша избита...»
Впрочем, это — слова. Более предметно масштаб потерь — 9233 человека — можно представить, если знать: через семь веков (!), в XIX веке (!), население губернского города Владимира составляло 13 200 человек!
Сколько же всего полегло в той владимиро-суздаль-ско-муромо-нижегородско-юрьевско- новгородско-смоленско-псковско-ростовской междоусобице, включая стариков и женщин, всегдашних жертв мародерства и пожарищ, никто не знает и не узнает. В одной из опубликованных бесед Л.Н. Гумилев с нескрываемым ужасом восклицает: «Столько не потеряли за время войн с монголами!» Однако, по сведениям, приводимым историком А. Н. Насоновым, в годину монгольского нашествия только на Галицкую Русь всего там погибло двенадцать тысяч человек Анализируя эти и другие данные, Л. Н. Гумилев заключает: «Следует признать, что поход Батыя по масштабам произведенных разрушений сравним с междуусобной войной, обычной (курсив мой. — С.Б.) для того неспокойного времени». К концу своей жизни Владимир Мономах подсчитал и написал в «Поучении», что «всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших». Из них девятнадцать — на половцев, которых нельзя было назвать чужими, потому что русские распри были одновременно распрями их родственников, половецких ханов, и — наоборот. В общем, восемьдесят три похода за пятьдесят восемь лет княжения. Получается — полторы войны на каждый год сознательной жизни. И такую жизнь провел не какой-нибудь воспаленный маньяк- вояка, а смиренный, глубоко верующий человек, призывавший: «Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен в смерти, то не губите никакой христианской души», призывавший к миру своих кровавых братьев, учивший детей любить друг друга хотя бы «потому что вы братья родные, от одного отца и одной матери». Вот они, братья... Русский Спас, он точно на крови. Правда, у других народов в те века было то же самое. Хотя был один еврей, который призывал построить Спас на любви, но все знают, чем это кончилось...
Но даже для смутных лет Руси та кровавая распря и завершившая ее битва на Липице — событие особо трагическое... И потому нельзя не согласиться с Л.Н. Гумилевым: «Именно здесь в 1216 году была подорвана мощь Великого княжества Владимирского, единственного союзника Новгорода в войне с крестоносцами».
Четыре года войны и завершившая ее битва на Липице закончились тем, что Владимир, Переславль- Залесский и другие владимиро-суздальские города сдались на милость победителей — Константина и Мстислава Удалого. Константин сел на великий стол во Владимире, стал великим князем, а Мстислав стяжал себе еще один лист в венок своей славы рыцаря и полководца.
Через три года Константин умер, и великим князем вновь стал Юрий. Все вернулось на круги своя... А если читатель проникнется горечью и сожалением и вопросит небеса: зачем, за что загублено столько жизней? — самым правильным будет ответ: затем, что времена и нравы были такие, и с этим ничего не поделаешь...
А иностранные туристы не ездят в Юрьев-Польской и по сей день. И, за собственным отсутствием, не просят повезти их на Липицкое поле, рассказать и показать. Да и показывать там нечего... В створе видеокамеры дрожит сухая былинка на ветру, за ней — буро-желтые весенние увалы, жесткая прошлогодняя стерня, черная пахота, нежная зеленая полоса озимых. А все остальное — буйный кустарник, корнистый и крепкий. Так и карабкается с бугорка на бугор, с увала на увал. Горок-то, поди, уже нет, сровнялись с землей. Глядь, какая старуха в Юрьеве еще вспомнит про Юрьеву Горку да за голову схватится: то ли сама придумала, то ли неведомо откуда на язык пришло от прабабок еще. Ледова гора и вовсе не упоминается, про ручей Тунег никто и слыхом не слыхивал, а услышит — так примет за что-либо немецко-басурманское, язык сломаешь... Все поглотила и все забыла земля за восемь прошедших веков.
Конечно, здесь надо поставить памятник. Или крест. Или часовню. И не иностранцев, а наших людей надо возить сюда. Наших.
Кстати, повесть о битве на Липице написал новгородец. Он и не скрывает симпатий к своим. Но ведь те же смоленцы — союзники новгородцев, и летописец мог хотя бы к ним отнестись дружелюбнее. Но нет. Он пишет: «Новгородцы же не ради добычи бились, а смольняне бросились на добычу и обдирали мертвых...» Но ведь знал же летописец, что мародерство по тем временам не считалось большим грехом, что мародерствуют и те, и другие, но поди ж ты, своих изобразил борцами только лишь за идею, а смольнян навеки пригвоздил к позорному столбу. Нет, того, что мы называем объективностью, не было и тогда.
Наших людей надо возить на Липицкое поле, наших...
Ряд безобразий всегда на виду
Лев Толстой, прочитав «Историю...» С.М. Соловьева, написал: «Приходишь к выводу, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?»
Толстой субъективен. У Соловьева не только «ряд безобразий». Но Толстой прав в глобальном, общечеловеческом смысле. Только историк Соловьев тут ни при чем. И Россия — тоже. Упрек Толстого надо адресовать всему человечеству и каждому человеку в частности. Натуре человеческой.
Летописи и Хроники всех времен и народов — это войны, распри, раздоры, интриги и братоубийства правящих династий. На том стоит история. Во всяком случае, древняя.
Попробуйте найти в ней то, что было в промежутках между войнами и распрями.
А между тем в этих промежутках умом и руками людей создавалась Человеческая Цивилизация.
Но не только историки — мы сами не видим и не замечаем. Даже когда свидетельства созидательной работы у нас перед глазами.
Вот вам пример. Во время осады Москвы войсками Тохтамыша в 1382 году в Москве уже были огнестрельные орудия. Что-то вроде пищалей. Называлось — тюфяки. И даже пушки были! В малоизвестной летописной «Повести о нашествии Тохтамыша» прямо говорится: «Тюфяки пущаху... пушки пущаху».
Вокруг того похода и доныне кипят страсти. Он, поход, от начала до конца представляет из себя загадку, некий средневековый шпионский детектив, где закрученная-перезакрученная интрига, где сплошь
