– А на хрена она нам нужна? – боец выругался матом. – Б… как зае…и эти москали, нах… Все какие-то блудняки мутные, то одно, то другое. Разве не они это б…ство затеяли, а? С…и рваные…
– Ему скажешь?
Боец пожал плечами:
– И скажу.
– Скажи. Только зубы потом не выплюнь.
– Э! – раздалось из ямы. – Помогите! Вон там кочерга, вниз спустите!
СОМовцы так и сделали.
– Теперь тяните. Осторожно.
– Тяжелая, бляха…
Большой спортивный рюкзак лег на доски пола. Лязгнул металлом…
В помещении бывшей воинской части человек занял койку. Сходил в каптерку, попросил смазки, ветоши. Сдвинул тумбочку, постелил на нее лист фанеры. С хрустом расстегнул заевшую на сумке молнию, начал доставать и выкладывать оружие, заботливо законсервированное до лучших времен…
Винтовка. Вятско-полянский «Вепрь» под магазины от FN FAL и рукоятью взведения на цевье. Обвес на этом – израильский, пластиковый, но к нему полно совместимых с ФАЛ «спортивных» магазинов – стандартных, на двадцать и четыре барабанных, на пятьдесят. Дорогой прицел Leupold DAP, до тысячи метров работает. Такая винтовка с барабанным магазином может запросто заменить ручной пулемет, просто за счет точности и скорости одиночного огня. Даже пулеметную точку забьет только так.
Штурмовое ружье. Обычный, ничем не примечательный «двенадцатый» «Вепрь» с коробчатыми магазинами, ощетинившийся обвесом – фонарь с лазером, еще один лазер на другой стороне, работающий как в обычном, так и в инфракрасном диапазоне. Приличный прицел Eotech, с коротким батарейным отсеком, наверное, лучшее, что только можно придумать при стрельбе навскидку. Магазинов тоже хватает – восемь…
– Ни фига себе…
Человек поднял глаза.
– Вот это нычка…
ОМОНовец стоял рядом. Человек пожал плечами.
– Нычка как нычка, братишка. Времена такие, все может пригодиться…
– А это что такое?
– Угловая насадка. Не лапай… успеешь еще.
– Алла-а-а-аху… Акбар Алла…
Заунывный азан плыл над городом, заползал в казанские дворики, обтекал надменно стеклянные небоскребы, исчезал в распахнутом над городом бледно-голубом небе. Призыв к молитве, напоминание о чем-то вечном, непреходящем…
Аллаху Акбар…
Два внедорожника «Тойота», на одном из которых были следы от пуль, лавировали в казанском автомобильном потоке, сигналя, пробираясь вперед, к одной им ведомой цели. Лакированно-черные стекла головного внедорожника были закрыты, отрезая его пассажиров от грешного суетного мира. У второго, наоборот, опущены до отказа. Бородатые лица, черные шапочки с зеленой перевязью, торчащие из окон автоматные стволы…
Казань изменилась. Сильно. Чем-то она была похожа на Грозный самого начала девяностых. Современнейший город, построенный благодаря нефтяным деньгам и пробивной способности первого секретаря Доку Завгаева, вдруг разом оказался какой лихой, бандитско-ватажьей вольницей. Как будто цивилизованный советский город захватили пришедшие с гор племена. Они были далеки от того, чтобы взять этот город весь, но город боялся их. Прятался в лабиринтах дворов, в узких улочках, за заборами частного сектора. Пришельцы контролировали только центр и основные магистрали, пытались они контролировать и то, что дает деньги. И там и там – это была нефть. Ни на что другое их не хватало…
Страх. Лихость. Вызов. Безумие. Разбитые витрины, сожженные рекламные щиты, замазанные человеческие лица даже на банках с кофе, изображать человека – харам. Гарцующая по улицам молодежь, «макаров» от убитого мента на поясе – шик. И уже у самых умных – вползающий в душу страх перед будущим, который нельзя было приглушить ничем, ни многократным повторением первой суры Корана, ни другими славицами Аллаху…
Внедорожники вырвались с круговерти набережной, пересекли мост. Кипеж черных внедорожников, зеленых повязок, криков «Аллах Акбар», братских объятий, стрельбы в воздух. «Высшая Шура моджахедов Идель-Урал»…
В восьмидесятые Казань была центром молодежной преступности. Дрались просто так, дрались от отчаяния, от безвыходности, от беспросветности. Потом настали девяностые, и стали драться и убивать друг друга уже за деньги. За контроль над десятком ларьков, мойкой, автосалоном, продуктовым рынком. Потом город стали отстраивать, отстраивать быстро, помпезно, но по-прежнему не для них. Из тех, кто дрался в восьмидесятые, кто-то упокоился в могиле, кто-то скатился на самое дно, сгнил в тюрьмах, сторчался. Кто-то стал уважаемым человеком, бизнером, с квартирой в центре, виллой в Испании, кредитом на строительство торгового центра и лишь изредка проскальзывающим волчьим оскалом. Власть в городе взяли другие – бизнеры, чиновники, менты. Выхода наверх не было никакого – только пахать и пахать, бегать торговиком, пока ноги до ж… не сотрешь, вкалывать на заводе, на нефтепереработке…
Впервые за тысячу лет своего существования Казань на короткое время стала мировым городом, ничем не уступающим столице. С торговыми центрами, с шикарными автосалонами, с гостиницами, с ночными клубами. С иномарками по двести тысяч баксов, с модерновой новостройкой министерства сельского хозяйства, в котором сейчас заседало правительство. Казань включилась в процесс, в сеть, стала одним из городов, где есть настоящая жизнь, где бьется пульс современного мира. Где ты живешь, а не существуешь.
Проблема была только в одном.
Как-то так получилось в процессе строительства этого сверкающего стеклом потребительского рая, что часть людей просто выкинули на обочину. В спальные районы. В пригороды. Далеко от центра. Да, им тоже что-то досталось: деревяшки, старые дома, еще купеческие, которым по сто, по двести лет, сносили, давали квартиры, благо еще Шаймиев запустил этот процесс массового строительства. Но эти пацаны с окраин, их новое поколение – они очень остро чувствовали, что в своем родном городе, в своей родной республике они становятся чужими. Что модерновый небоскреб на набережной не для них, им не светит, если они туда и войдут – так только прислугой. Что все магазины и кафе, открывающиеся в центре, что все автосалоны, модные бутики – все это тоже не для них. Что если даже они накопят когда-нибудь достаточно денег, чтобы шикануть, – это все равно будет не для них, на них там будут смотреть как на собачье дерьмо, приставшее к ботинкам. Город становился все более чужим для них, понимаете? Уже не прогуляться по улицам, не поплевать, не подраться. Не подождать кого-то, даже просто не зайти во двор – дорогие иномарки охраняет решетка и кодовый замок. Что их девчонки, которые по праву их, которые росли рядом с ними, идут танцевать топлес в центровые бары и мечтают совсем не о них, а о каком-нибудь манагере, слабом и гнилом изнутри. И всем на это было плевать, было плевать на то, что часть общества осталась на перроне и с тоской и злобой смотрит на стремительно удаляющийся от них поезд жизни. Весь мир был не по ним – и пацаны окраин это понимали. Они шли по Казани и понимали, что она уже не для них.
Все изменилось. Сильно. Если в восьмидесятые сдерживаемая, безадресная злоба находила выход в драках, в диких избиениях и убийствах и сверстников, и взрослых, в поездках в Москву «одеваться», то есть грабить прохожих, то новый мир… он был не сильнее. Он был вязким, как болото. Не прорвешься, не вырвешься. У каждой витрины охранник – только попробуй что сделай. У каждой шишки тоже охрана. Даже криминал, и тот давно поделен между старой гвардией и ментами. Менты действовали быстро, жестко, слаженно. Восьмидесятые, кто их помнил, это детский сад был. Тогда пойманных пацанов стыдили, стращали, передавали на поруки. Кого-то сажали, но очень немногих. В нулевые, десятые били. Били страшно, жестоко, калечили. Били даже не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы подорвать здоровье,
