Стою у парапета и смотрю на море. На солнце жарко, а ветер прохладный, свежий. Много спортсменов–любителей. Восхищают бабушки и дедули, с которых сыпется труха, но они бегут.

Эмиль копается в куче песка и щебня. Вытираю ему руки влажной салфеткой, и он снова идет рыть 'вручную'. Морская бирюза манит прыгнуть и уплыть. Каждые 5 -10 минут очень низко над набережной пролетают самолеты. Аэропорт находится рядом. Солнце такое яркое, что все время щуришься. Но и через полузакрытые глаза видны 'маневры'арабских мужчин – сначала они издали рассматривают одинокую дэвушку с ног до головы  (не смотря на то, что я в платке и закрытой одежде) . Затем, по шагу продвигаются в мою сторону — якобы, смотреть на морские красоты. Иду к ребенку, нахмурив брови, и кричу суровым голосом:

'Эмиль, немедленно брось 'каку', вылезай из грязи'. Мужики внимательно вслушиваются в иноземную речь, на которой вещаю, смотрят на ребенка, и, заслыша слово 'мама'— удаляются. Занавес. Аплодисменты.

Ну что поделать, не ливанское у меня лицо, не американка, и даже не японка… А кто? Марсианка… Одно слово. Любопытству арабов нет предела.

Машины паркуются у обочины, а некоторые даже заезжают на кусок ремонтируемой набережной. Много машин. Это съезжаются в ближайшую мечеть на молитву, которая разносится по набережной далеко — далеко.

Снова пролетает самолет в светло–голубом небе, и кажется, что от солнца можно ослепнуть. Бегуны и бегуньи, не отвлекаясь на всякие глупости, подтягивают свою физическую форму.

Набережная – визитка Бейрута. Главная ее часть, начало – Рауши – Голубиный грот. Конец — Айн Мрайси  (родник) , посреди – Хэммэм Аскари  (ванная для солдат) там находится бассейн для военных, и Манара (маяк) . Несколько километров тротуара вдоль бесконечного моря. Если бы еще люди не бросали везде мусор, было бы идеально. Но идеала в жизни не существует, как всем известно, потому, приходится довольствоваться тем, что имеешь.

Эмиль принес горсть камней и щебня, две грязные палочки от мороженного, и мы бросаем с ним камешки в море, отпугивая народ.

Люблю набережную. Потому что море напротив, острый соленый запах бъет в нос, и солнце обжигающе прекрасно. Когда смотришь, как кучерявятся белые барашки волны, пенятся и разбиваются о камни, когда вглядываешься в чистую морскую глубину или даль – приходит душевный покой. Вдох–выдох. Еще раз.

Громко, совсем рядом, поет на арабском шепчущем языке муэдзин. Останавливается, чтобы отдышаться, и опять поет. Нет, он молится, но будто песня несется над набережной и морем. Песня грусти и тоски.

Несколько лет назад меня пугали, раздражали эти звуки. А сейчас арабские слова и напевы, из которых я понимаю только 'Аллах Акбар'проникают в душу и баюкают ее словно кучерявые волны.

Нет бога кроме Аллах – поет муэдзин. Бог один, просто имен у него очень много.

Сижу загораю на лавочке, пока ребенок роет тоннель в куче песка. Рядом с шумом и визгом припарковывается огромный джип. Лениво поворачиваю голову, из окна машины на меня смотрит парень и посылает воздушный поцелуй. Ничего не поделаешь, придется звать на выручку сына, моего спасателя. Мы загораем с ним вместе, а пооддаль начинает заниматься мужчина лет 60–ти. Отжимается, прыгает, растягивается. Но когда он укладывается на лавку сзади и начинает качать пресс, почти упираясь в меня ногами, еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться, и ухожу к парапету. Смотреть на море, а не слушать пыхтенье спортсмена за спиной.

Молитва продолжает лететь над набережной. Какая же она долгая сегодня.

Долгая молитва. Как море — бесконечная. Грустная. Протяжная – как набережная. Шелестящая – как шум пролетающих самолетов. Обрывающаяся на самой высокой ноте – как чья–то жизнь…

Море и молитва врываются в душу, бороздят ее, бередят, вызывая слезы на глазах. Беспричинные слезы, просто от непонятных звуков. От разговора волн. Просто, потому что день прекрасен — солнечный и теплый, этот зимний день. Мирный день. Без выстрелов и взрывов, без страха и холода. Теплый день.

Мужчина–спортсмен встает с лавки и неровными шагами идет вперед, потом назад. Словно учится ходить. Снова садится на лавочку для передышки. И я с ужасом понимаю, что смеялась над калекой. Он идет, раскачиваясь из стороны в сторону, как годовалый ребенок, со страхом и неловкостью делает свои первые шаги. Он раскачивается всем телом, косолапит, но продолжает ходить – вперед–назад, вперед– назад. Что–то кричит в сторону машины, парень выносит ему полотенце. Так ходят люди после паралича или инсульта. Учатся овладевать своим непослушным, одеревеневшим телом.

40 минут длится молитва в мечети. Все это время занимается мужчина. Ходит, пытается прыгать, отжимается. 40 минут без остановки, а может и больше. Счет времени потерян.

Наверное, голос муэдзина придает ему сил и упорства. К нему подходят люди, о чем–то спрашивают, общаются. И опять, раскачиваясь из стороны в сторону, он принимается за тренировку.

Какая долгая молитва. Совсем забыла, что сегодня пятница. В этот день молятся дольше обычного. Так принято. Море машин у каждой мечети, море мужчин при входе, кто опоздал, и кому не хватило места под крышей. Все молятся. В едином порыве, в едином сосредоточенном взгляде. Поворот головы влево, поворот вправо. Молитва мусульманина — словно четкий танец, набор движений, которым обучают с раннего возраста, лишь только ребенок научился ходить.

Мы бросаем камни в море, Эмиль визжит от восторга, а я ловлю пристальный взгляд калеки – он сосредоточенно наблюдает, как я с силой замахиваюсь и бросаю камень, который летит далеко–далеко над морем, плюхаясь в волны. Я знаю, почему он так смотрит, он учится, каждому движению, каждому повороту головы и тела. Глаза его прозрачные как морская вода, в них нет шторма, только покой, ни злобы, ни обреченности во взгляде, лишь любопытство к иноземной речи молодой женщины и ее сына. Они даже не подозревают, как счастливы на самом деле…

Время остановилось. Сквозь шум морской волны, сквозь ослепительный солнечный свет, слышно дыхание тишины. И протяжный зов, дарующий веру и надежду всем без исключения, даже самым обреченным.

Утром встала не с той ноги. Несколько раз за ночь водила Эмиля в туалет, укрывала его, потому что он все время раскрывается, не выспалась. Ребенок проснулся, побежал в туалет в пижаме одной. А в доме холодина. Муж не мог отыскать его куртку и брюки, потом одеть не смог. Вперлась служанка в комнату, я рявкнула, озверев совсем. С утра до вечера вламываются без стука все кому не лень.

Кое–как 'расходилась'. Пошла в ванную, обещали горячую воду. Вода была едва теплая. Кондиционер для волос смывала уже прохладной, идея о купании отпала как–то сама собой. Стирала вещи — вырубили свет… Достирывалась в темноте…

Ходили на набережную. Муж ловил рыбу, а я вытягивала Эмиля из кучи грязи, в которой он копался. Везде ремонт и грязь, а ему надо влезть именно туда, порыться, потом этими руками поковырять в носу. Истратила на вытирание его рук и лица упаковку влажных салфеток. Шли домой пешком, устали жутко. Эмиль поел макароны и заснул.

Что вызвало ноту протеста у братца Ибрагма. Который в кои–то веки пригласил к себе своего единственного друга поиграть в компьютерные игры, а тут такая засада – ребенок спит.

Я была на страже все 2 часа. Муж уехал. Боялась, что Ибрагим ворвется в комнату и учинит разбой. Пошла в туалет, братец тут как тут — зорко выглядывает из зала, не Эмиль ли проснулся, можно ли занимать комнату… Увидев меня, выходящую из туалета – разочаровался не на шутку.

Мелкий проснулся от воплей попугая  (чтоб ему жить 200 лет!) . У меня такое ощущение, что попугая специально поставили на балкон рядом с окном в нашей комнате. Он так зычно орал и свистел, что паралитик вскочил бы и побежал сворачивать ему шею.

Привезли долгожданный в 10–й раз починенный мотоцикл ребенка. Через минуту пришел друг Ибрагима — копия Гитлер в юности. Мерзкий плюгавый тип. Зализанные волосенки  (банку геля вылил на себя, наверное) , усики и дебиловатое выражение лица. На мое 'Мархаба' (приветствие по–ливански)  притворился глухим.

Ибрагим, который попу не поднимет, чтобы сходить принести себе воды, побежал на кухню сервировать на подносе тарелки с печеньем и прочей ерундой. Гордо удалился в комнату почивать