оккупации.
— Гутен таг, герр официр, — сказал Захар подошедшему Цвюнше. — Иконки интересуют? Бнтте. — И показал на выставленные для привлечения покупателей ярко намалеванные иконы в дорогих окладах.
— Надо старинную… Маленькую… Божьей мамы… Богоматери, — с трудом произнес по-русски Цвюнше. — Буду вас отблагодарить. — Он положил на прилавок пачку сигарет.
— Хорошо. Поищем. — Сигареты мигом исчезли с прилавка. — Найдем, — приговаривал Захар.
В предвечерний час, когда развалины города исчезали в сумерках, по заснеженным улочкам, обгоняя солдатские патрули, торопливо семенили старушки, почти все в одном направлении — к церкви. И малиновый звон, созывавший к вечерней молитве, далеко разносился в морозном воздухе.
На церковной паперти было много нищих: калек, стариков и детей — тяжелое время.
Церковь была нетоплена, внутри стоял густой туман от дыхания сотен людей. Свечи в нем едва горели. Захар с трудом протиснулся вперед. Заунывно пел старушечий хор, и густой бас отца Павла, читавшего проповедь, плыл над головами людей к высокому своду.
Увидев Захара, пробившегося в первый ряд, отец Павел торопливо закончил проповедь и сказал устало, обыденно:
— Служба окончена. До свиданья. — Он ушел за золотые ворота.
В боковом приделе за золотыми воротами — маленькая, скромно обставленная, но чистая комнатка отца Павла. Раскрытый сундук для риз, стол да пара стульев, на одном из которых уже сидел Захар. Он поднялся навстречу священнику, пожал протянутую руку.
— Здравствуй, Павел Иванович.
— Здравствуй, — коротко ответил отец Павел и устало опустился на стул. — Тяжко, Захар. Истощилось людское терпение, и мое на пределе…
— Ничего, недолго… И немцы чуют. Как оглашенные гребут под себя…
— Ты опять за иконами?
— Что же делать? Надо, Павел Иванович. Коммерция… А вот тут для тебя. Презент… — Захар вынул пачку сигарет, которую ему дал в магазине Цвюнше. — Если можно — одну сигаретку. Дрянь, немецкий эрзац, а дымить-то нечем…
Бросив несколько сигарет на стол, отец Павел спрятал пачку в широкий рукав своей рясы. И вовремя: в комнатку заглянул дьячок с подозрительной елейной физиономией.
— Батюшка, можно храм запирать?.. Ох, здравствуйте, Захар Спиридонович… А я уж иконы для вас приготовил… Отменные…
В маленькой полутемной аптеке к окошку провизора тянулась небольшая старушечья очередь. Звонко щелкнул звоночек у двери, и вошел отец Павел. Увидев очередь, он собрался было уходить, да старушки остановили его:
— Пожалуйте, батюшка… — И запричитали, крестясь и суетливо сторонясь от окошка: — Бога ради, отец родной…
— Благодарю. — Отец Павел подошел и склонился к окошку. — Здравствуйте, Анна Густавовна.
— Добрый день. — Сухонькая старушка в белом халате, надетом поверх пальто, подняла глаза.
— Вот. — Отец Павел протянул ей сложенную бумажку. — Тут рецепт, как всегда.
— Хорошо. — Анна Густавовна взяла у него бумажку и отложила в сторону. — Завтра будет готово… Заходите.
Поздно вечером к аптеке подъехала легковая машина. Дверь была не заперта, вошел капитан. На звонок появилась Анна Густавовна. Капитан сказал по-немецки:
— Добрый вечер, фрау Анна, — снял фуражку и учтиво поклонился.
— Добрый вечер. У меня все готово для вас. — Она передала белую коробочку, перетянутую резинкой.
— Спасибо. Вы добрая фея. — Капитан поцеловал ей руку.
— Береги себя, мальчик, — прошептала по-русски старушка.
На улице дул сильный ветер. Из темноты появились сани деда Матвея. Капитан повалился в сани.
— Давай-давай! — приказал он старику.
Когда отъехали, капитан поднялся, обнял деда за плечи.
— Вот с этим, — сунул в руку деду маленький пакетик, — Алешку немедленно в лес к Ивану Петровичу.
— Прямо сейчас? — Дед хлестнул лошадь.
— До утра подожди, конечно. А ты знаешь, Егорыч, наши всыпали немцам под Ленинградом!
— Это же дело отметить надо… — Дед обернулся, но в санях никого уже не было. И вокруг было темно и пустынно, только ветер один гулял.
— Ну, человек, убег…
Зина разворачивала окровавленные бинты. Большие, сильные руки хирурга с профессиональной сноровкой и бережностью ощупали воспаленную кожу вокруг раны. Профессор Беляев, дородный мужчина, несколько даже барственного вида, коротко потребовал:
— Зонд! — но отстранил тот, что протянула Ирина Петровна. — Не тот. Игольчатый!
Раненый, лицо которого было покрыто испариной, застонал.
— Потерпи, дружок, потерпи… Ну вот и все. — Беляев сказал несколько слов по-латыни Ирине Петровне и Зине. Потом ободряюще — раненому: — Все хорошо у тебя… Сестра, наложите повязку. И давайте посмотрим следующего.
Врачи перешли к топчану напротив, на котором лежал совсем молоденький боец, почти мальчик, с обескровленным белым лицом…
Все это происходило в госпитальной землянке отряда майора Млынского.
В закутке, где лежал Алиев, сидели Млынский и секретарь подпольного обкома партии Семиренко.
— Ненависть к оккупантам, иногда отчаяние, — говорил Семиренко, — заставляют поднимать на фашистов оружие даже тех, кто и не помышлял об этом совсем недавно. Надо налаживать связи с небольшими отрядами, проверять людей и нацеливать их на главное дело…
Вошел профессор Беляев, за ним — Ирина Петровна. Она остановилась в дверях.
— Ну вот, у нас все, — сказал Беляев.
— Садитесь, профессор, — уступил ему свое место на табурете Млынский.
— Благодарю, лучше дама пусть сядет, — обернулся профессор к Ирине Петровне, но она категорическим жестом отказалась и ушла.
— Ну что ж… А она у вас молодец… Могу вас только поздравить с таким врачом… Из тяжелых двое, пожалуй, не выживут. Тот, с усами, и этот мальчик. Совсем ребенок почти… Нда… А остальных непременно надо эвакуировать на Большую землю…
— Разрешите войти? — раздался голос Горшкова, а потом появился и он сам. — Документы профессора Беляева готовы, товарищ майор. — И Горшков одну за другой стал передавать бумаги Млынскому. — Проездные до Минска и обратно. С компостерами… На пропуске — отметки городской управы. Вот штампы контрольного пункта в Столбцах.
— Спасибо, голубчик, спасибо… Значит, я был в Минске? — спросил профессор у Млынского.
— У дочери, — кивнул майор, передавая ему бумаги.
— А она знает об этом?
— Да, конечно.
— Поедем. — Профессор поднялся. — А вы поправляйтесь, голубчик Гасан Алиевич. — Он протянул Алиеву руку. — Вас лечат прекрасно…
