матушка рассказала.

«Ладно, – ей говорит, – грей воду, обмыть-хоронить», – на нас и не смотрит…

Как стали мужика раздевать – за гленищем у него нож настоящий, кованной. А человеческой одежи и ниточки нету. Сподники – и те с пыжика [9] . Когды раздели навею – не тока лицо, вся грудь покарябана и заместо правой ступни – культя багрова.

А лицо, как «босой» ударил, глаз выбил, да кожу сорвал, видать, сам шил. Все кривь-кось заросло, смотреть страшно. А скока лет – не угадать, седой весь, белый… И тощой: кожа-кости.

Но мастеровой: под ступню у него протез самодельной. В правом бахиле по бокам досточки вшиты и подошва крепка, чтоб без костылей, значит.

Где хоронить? Тут, на бережку, скала да галька. В мороз не взять.

Отвезли подале в тундру на песчано место. Костер запалили.

Отогрем, раскидам головни, талое выберём и по новой. Там и положили. Тятя «Отче наш» прочел и засыпали мерзлым, да бревен сверху навалили от зверя.

Мы, все четверо, грамотны. Я дак вовсе три класса кончил, пока старшим в подмогу пошел. Ясно – не наши буквы на печи писаны. А что это: корабль, имя ли, фамилие – уже не спросишь.

Начальству заявить – раций не было. На собаках двести да полсотни верст до поселку. И стока ж обратно. Да в длинну трехмесячну ночь семью бросить?

Остался тятя. Нам молчать велел. Мертвого не подымешь, а люди разнесут как сороки; объясняй потом «товаришшам»: нечаянно, мол.

И Савве крепко наказал: «В голову не бери и дурного не задумливай: мать погубишь. Бог правду видит, а мы молиться будем за душу невинную».

Я же думал: «Как молиться, когда он без креста на шее? Может, и не крещеной навсе?» Ни даже у него кольца на пальце или серьги в ушах как быват у моряков.

Ну – делали, как отец велел. Да все поначалу втихаря за Саввой приглядывали, не сотворил бы чего над собой.

Работы в ту зиму было невпроворот: песец шел – мы не успевали снимать, матушка – шкурки мездрить. И «босого» за двадцать взяли, а ты и одну-то шкуру выскобли – руки отпадут. Да дрова пилить – каждодневна каторга. Тут не до глупостев. Вечером чуть живы на лежанки падали, с утра – по новой вперед.

А в лето, как мерзлоту отпустило, поехали мы с отцом на могилку, все в аккурат заровняли и дёрен-мох настелили – тундра.

IV

– Про торбу-то я тебе щё не сказал. Приём была на поясе.

В мешочке том чуть мяса сушеного оленьего и нерпячьего, да в чехле берестяном две иглы. Костяна и железна. А железна из проволки без ушка, просто загнут конец нитяной. Щё нож из обруча, как море, быват, бочку выкатит… Мяхко железо, негодно, об камень точено. Тока жир с нерпы срезать, да шкуры скоблить.

И стрел несколько. Тяжёлы и лёхки стрелы. Арбалет же хитро сработан: три досточки лиственничны друг на дружку наложены, жилкой прошиты, а зацепа для тетивы передвижна. На малу натяжку и на болыпу.

Тогда и поняли, зачем тот крючок на ремне.

На малую – руками можно натянуть, если в ногами на лук стать. А чуть зацепу к себе передвинешь – тока крючком поясным. И крепко бьет: на двадцать шагов доску прошибат. От удара и наконечник костяной, и стрела – вдребезги!

Я с того малого натягу наловчился утей да нерпей бить – наши диву давались. Летом ведь тонет нерпа, еслив с карабина. Наскрозь голову шьет. Кровь – дугой, и булькотит на дно… А с арбалету, вишь ты, нет. Стрела в ране застреёт, крови мало, успевашь подгребсти, на гарпун задеть.

Щё с ружья-то шум. Раз стрельнул, всех распугал. А с арбалету – тихо. Я в то лето не меньше взял, как отец с братом.

На равных стал им связчик [10] – зверобой. Гордой был: они мне стрелы готовили. Самы ловки тятя делал. Точно ишли, не ломались, по стока-ту раз одну пущал.

А в другой год возможность стала на Моржовую переехать. Тут до поселка, до почты, до радиво тока сорок верст. В один ход собакам. Зажили мы как люди, а потом война…

Дед Маркел воткнул шило в столешницу, и спросил тихо:

– Ты ведь грамотной, что такое «NORGE» не знашь?

– Знаю, – мне стало не по себе от пристального взгляда старика.

– И што жа?

– Так свою родину называют… норвежцы.

V

Снежно-белая глыба дедовой головы качнулась над столом:

– Пора, паря, чай пить!

За чаем разговор пошел о другом. Когда собрался я уходить, Маркел Мелентьич поднялся тоже:

– Пойдем-кось, покажу чего.

Мы поднялись на горку за домом, оттуда поселок как на ладони, видно сбегающие в бухту огни, да крупно мигает маяк.

– Вишь Большого Никифора? – Дед указал на памятник Бегичеву [11] , ярко освещенный прожекторами.

– В двадцать втором годе Бегич тут, на бережку, скелет нашел. Видать, недавней: щё волосы на голове целы. Километра три до поселку не дошел человек.

А уже известно было, что в девятнадцатом годе два норвега с Челюскина ишли, да пропали. Собрал Бегич людей, стали искать кругом. И нашли мешок с поштой да лыжи на речке Зеледеевой, это верст семьдесят отсюда.

Прописали в газетах: Главный ихней искпедиции, Амунсен ему фамилие, двоих с мыса Челюскина отправил на собаках в середине октябрю. Пошту везли, да и метео-радиво уж тут с пятнадцатого году стояло.

А пути тока по карте восемьсот верст. Всамделе на собаках-то щё сто накинь. Ну, один пропал, второй не дошел. По догадке Бегича, – уж огни увидал, заспешил, подскользулся и – затылком об камень… Не судьба…

Норвега этого тут и похоронили на бережку, где нашли, и камень большой поставили, имя написали. Видал, небось?

– Знаю, как же. «ТЕССЕМ» – написано на памятнике.

– Во-во… А второго искать правительство ихнее щё тогда Бегича снарядило. Долго искал. Вдоль всего нашего берегу, устье Пясины обошел и острова дальни. Ну, не нашел – Артика…

– А может, Маркел Мелетьич, ТОТ и был второй-то?

– Я, как узнал ту сторию, тоже так думал, а потом – все жа нет. Пятнадцать ли семнадцать годов с той искпедиции прошло. Да ты одну зиму проживи без топора, без избы, без ружжа! Да что зиму! Скока раз бывало: провалился, не обсушился – к утру закляк…. Не можно так долго одному по северам, тут чтой-сь другое…

– Но ведь факт…

– Да. И как заноза с те поры… Одежа волчья, а волк – зверь сторожкой, возьми-ка… Мясо в мешочке двух родов, сподники с пыжику. Олень на острова редко заходит, знатко гдесь на материковой части приткнулси. По всему видать, двое их было, трое. Одному не выжить. Без ноги избы не поставишь, а без печи пропадешь.

– Слыхал я, что в революцию и в двадцатые годы, норвежцы тут браконьерили.

– И мне тогдашни промышленны люди сказывали: шкуну видели в белое крашенну. Как привидение, грят, ишла и как привидение пропала. А норвеги – народ лихой, сдавна зверобои, морозом-ветром не взять, тока людей они не бросают…

VI

Прошло с полгода. Контора нашего рыбзавода переезжала в новое здание и мы помогали перевозить причиндалы, «мебеля», да архив.

Стал я перебирать старые папки.

Раньше, оказывается, не было рыбзавода, а была ПОС – пушно-охотничья станция. Записи – с августа 1928 года.

И вот, в папке за 35-й год нашел я семью Бугаевых. Мелентий Спиридонович, Аграфена Васильевна. В папке за 38-й год прибавляется Маркел Мелентьич Бугаев. Раньше шестнадцати лет не заводили на работников трудовые книжки, справки давали.

Никакого Саввы Мелентьича нету в списках-приказах ПОС.

Думается, «брата Саввы» и не было никогда.

Соломон Волошин, литературный критик, Израиль

Андрей Журкин, поэт, Россия

Валерий Куклин, писатель, публицист, Германия

Юрий Хомутов, независимый эксперт, подполье

Любимов: Сегодня, по прошествии более чем тридцати лет с момента ухода Владимира Высоцкого, интерес к творчеству поэта, к его личности и судьбе, не ослабевает. Напротив, всплывают любопытные факты его биографии, снимаются киноленты, портреты Высоцкого видны на обложках глянцевых журналов, издаются новые книги, пишутся статьи… Так можно ли говорить о том, что Высоцкий стал действительно народным поэтом, выразителем мыслей простых людей и, перефразируя высказывание Аполлона Григорьева о Пушкине, сегодня Высоцкий – это наше все?

Ю. X.: Нет, я не согласен, чтобы алкоголик и наркоман был нашим всем. И вообще, феномен Высоцкого имеет гораздо большее отношение к политике, чем к поэзии. То же самое можно отнести и к Солженицыну, как, типа, прозаику… и ко многим другим, дружно разваливающим СССР (а по существу – Россию).

Любимов: Я, простите, не постигаю, как же Высоцкий разваливал СССР?

Ю. X.: Во-первых, не он один…. но даже родной папа, кажется, называл его антисоветчиком. Во-вторых, там целая Таганка старалась. В-