В мирное время сурожане Ховрины торговали драгоценными камнями, тканями. Стильная одежда и аксессуары итальянских дизайнеров из Сурожа: суррогат, так и повелось. Хорошо поднялись на стройке, жили в Кремле. Стефан потом ушел в монастырь, где похоронены Пересвет и Ослябя, его боевые соратники. Отдал обители кусок земли поблизости, принял имя Симона. Монастырь с тех пор Симонов. Ховра тоже делал большие вклады, а уж Владимир Григорьевич Ховрин построил там целый Успенский собор. После этого его сын Иван Владимирович по кличке Голова получил подряд на Успенский же собор – но теперь в Кремле.
Вышла история. Проект делал главный архитектор Москвы, Василий Ермолин. Отстроил к тому времени полгорода. Огромный опыт, энциклопедические знания. Первый русский реставратор. Когда трус раскидал старый собор в Юрьеве – восстановил его, вместо того чтобы сделать новый. (Собор, кстати, преудивительный, энциклопедия в камне, да и много ли у нас зданий 1230-х годов?) Ермолин пытался сберечь, восстановить цветущее доордынское богатство. Притом смелый новатор, украсил Фроловскую башню скульптурами Георгия и Дмитрия Солу некого. Говорят, до сих пор в запасниках.
Итак, собрали камень, приступили. Ну, Голова, как обычно… а Ермолин уперся: не хочу, мол, второго Трансвааля! Авторский контроль. У Головы все схвачено, Васю убрали – и надо ж, упал собор! Ну, пришлось покрутиться, следствие, экспертиза, угощения. Главное, остался у дела. Уболтал князя взять архитектором пацана из земляков, Аристотеля Фиораванти. Выпускник, с эскизами, синтез культур…
С этого подряда Голова округлил имение, прикупил рядом еще деревеньку, назвав ее (угадали?) Головино. Помню, были у меня заказчики, занимались праздничной иллюминацией. Два раза в год работы – на НГ и День города. С каждого заказа московской мэрии три директора покупали себе по квартирке. И почему квартиры не называют? Представьте адрес: «4-я улица 8-го марта, дом 143, корпус 17, Шелапутино, Барину». Круто? Ну а Ховрины с тех пор звались Ховрины-Головины и потом уже просто Головины. Один из Головиных основал навигацкую школу.
Конец пятидесятых, я маленький. Вокруг дома необъятная земля – «участок». Куст жасмина, розы. Весной в жасмине соловей, летом воробьи, зимой синицы. Дальше идут яблони, вишни, картошка, огурцы, лук, бегает в ошейнике Уголек. Еще дальше заросли. Береза, скворечник, ворона. Ойкумену опоясывает дырявый забор. За ним – обгорелая, побитая церковь без креста. В войну там в подвале был пункт управления зенитчиков, немцы в него целили – отчасти успешно. Священника, старика, расстреляли наши, в 37-м.
Церковь – на углу двух больших улиц, на берегу Лихоборки, у моста. Ее отовсюду видно; куда бы ни шел, обязательно пройдешь мимо. Вся топография строится примерно так: «от церкви пойдешь туда-то и туда-то», «через два дома от церкви» – и так далее. В ней какая-то странность – через много лет я узнаю это слово, «готика». Строил в 1870-м Михаил Дормидонтович Быковский, идеолог эклектики. Готика его слабость. Собор Сошествия Святого Духа Зачатьевского монастыря, взорванный за высоту, помните? Надвратная церковь Страстного монастыря, примерно на этом месте стоит теперь Пушкин Опекушина – видите, мало сохранилось. Разве Марфино – надеюсь, доберемся.
С двух сторон к нашему участку примыкают земли соседей, с третьей – аллея толстых лип, с четвертой – булыжник, Ховринское шоссе. Иногда проползает телега тряпичника, он дает настоящие револьверы и свистульки за кости и тряпки. Совсем редко, раз в несколько дней, грузовик. Аромат бензина.
За дорогой Грачевка. Как описать ее? Черная кованая ограда – копья, цепи, завитушки. Внутрь вроде бы нельзя – иначе зачем городить? Но можно пролезть, только сначала голову, не застрянет ли. В глубине высится Он. Замок, дворец? Опять завитушки, башни, балконы, круглые окна, статуи, львы. Еще до школы узнаю слово «кариатида». Широкие лестницы, фонтаны, чугунные фонари. Душистые туи у подъезда. Одичалый сад.
Аллеи, вымощенные кирпичом. Не желтым. Красным. Лужайки – обязательно в центре столетний дуб или лиственница. Желуди, шишки. Пруд: головастики, тритоны. Сачок, резиновые сапоги.
Грачевку выстроил в самом начале XX века, вы будете смеяться, некто Грачев. Забавно, сейчас уже с тех пор прошло больше времени, чем был возраст той моей, детской Грачевки – а она казалась древней как мир. Грачев купил у прежних владельцев (ни Ховриных, ни Головиных к тому времени уже не было в помине) усадьбу (интересно, какой она была?
Интересно, станция моего детства – та ли, николаевская ли? Бревенчатый домина, большие окна, скрипучие двери – на платформу и на улицу. Буфет, деревянные диваны с высокими спинками и буржуйка в зале ожидания. Касса – окошечко. Нет, вряд ли сто лет. Пятьдесят, пожалуй. Подмосковные станции в основном модерн.
Итак, Грачев купил усадьбу и радикально перестроил. Отчего-то захотелось ему копию казино в Монте-Карло. Были слухи, что деньги выиграл. Ха! Уж скорее, проиграл: вышла-то едва половинка. Правда, на широкую ногу. Проект – нашего старого знакомого Кекушева. (Он, похоже, ходит по пятам Быковского, с интервалом в тридцать лет.) Гордиться особенно нечем, это не Метрополь, но все ж и не копия французской пошлятины. Я был в Монте-Карло и, если честно, Грачевка стократ лучше. Там – раблезианский публичный дом, здесь – уют, покой и глубокая, продуманная роскошь – в масштабе человека, а не толп. Ландшафтный парк – пруды, гроты, аллеи, мосты и острова посреди реки. Фирменный стиль Кекушева – технологические фокусы. Львы и кариатиды из экспериментального сплава, цинк с алюминием. Не вечного, увы. Довольно легко было отломать кусок хвоста – и кто этого не пробовал!
Почти всегда я один, среди соседей нет ровесников. Только на лето приезжает на дачу Леночка. У нее сухие губы, быстрые пальцы, длинные загорелые ноги. Глаза смеются. Застать, найти ее невозможно, она сама прибегает, когда хочет, и убегает. Она рисует, играет на пианино, учится в художественной школе, знает все на свете и кучу игр! Каждый день мы пробуем что-то новое.
У меня велосипед, немецкий, трофейный. Умею накачивать шины, смазывать втулки. Целый день в седле. Одно печалит: не пылит. Взрослые на велосипедах поднимают тучу пыли с дороги. А я нет, жалко.
В одну сторону от нашего дома тянутся переулки, заборы, одноэтажные домики, палисадники – до самого Чикаго, где асфальт и кирпичные дома.
Там нет жизни, один камень. В другую – яблоневые сады и картофельные делянки в пойме тихой Лихоборки. Весной она разливается желтой водой до самой станции, оставляя на кустах клочки сухой травы и глину. Из прясла забора можно сделать плот – блуждать по необъятной шири. Едва вода сходит, копают жирную землю, сажают картошку. По берегам кое-где дощатые мостки, полощут белье. С них удобно купаться, берега-то в камышах, в воду не зайти. Речка неглубокая, по грудь, по пояс. Мальки, лягушки, стрекозы. Теплая. Окунуться, потом найти в пойме уединенный островок, холмик, заросший ивами. Повесить мокрые трусы на ветку и загорать, слушать птиц.
На велосипеде съездить в Головино – по дороге сырая низина. Болотные травы, запахи, лягушки – все не такое, как у нас, яркое, острое, пряное. Мать катала меня туда еще в коляске. Низенькой, не как теперь. Головня Головинской колокольни: монастырь. Женский, Иконы Казанской Божьей матери. Не старый, середины XIX-го. Разграблен в 1922-м, закрыт в 1929-м. Три храма уничтожат в 1970-м. До XXI-го доживет одна звонница. По сторонам дороги большие ямы, берут глину для кирпичного завода. В старых ямах теплая вода, головинские мальчишки купаются. Завод – Никольский, очень старый, его построил крестьянин Терентий Иванович Донской. Кирпич едва ли не лучший в Москве, клеймо НКЗ. Приглядитесь, оно часто встречается в центре. День и ночь горят печи, пахнет дымом. Однажды мы с отцом идем к родственникам в новостройки у кирпичного. Дорожка вьется среди ям и болотной травы. Уже вблизи домов отец говорит: смотри, Окуджава! Я застываю, ожидая увидеть какое-то опасное животное, но ничего нет. Только усатый мужик копается в моторе Запорожца. Батя любил напевать «По смоленской дороге».
Рядом Аксиньино – там тоже церковь, но действующая, туда ходит одна из двух моих бабушек – в темноте дрожат свечи, пахнет старухами, страшно: боженька накажет. В двадцатые там служил Амвросий (опять!), архимандрит кремлевского Чудова монастыря – самого Чудова-то не стало. Расстрелян, как и священник той нашей, тоже Знаменской, церкви, в 37-м, в Бутово. Не возили по лагерям, не вели следствий, не шили дел. Пуля в лоб, все дела.
Лучше всего поехать в Химки, на Канал, на Залив: там ходят пароходы, летают быстрые Ракеты. Покачаться на волнах. Широкий песок, сосны. Вода в Заливе глубокая, теплая и чистая. Канал выкопали в 1933-35. Быстро – лопатами-то! Как раз в это время мой дед приехал сюда с Кавказа, построил дом. Поступил в аспирантуру Межевого института (теперь – геодезии и картографии), после преподавал там. Его жена, моя бабушка – картограф. Первенец, мой отец – совсем тогда маленький.
Наш дом: бревна обиты дранкой, обмазаны глиной. Сверху штакетник. Вентилируемый фасад, самая модная технология начала XXI века. Крыша железная (ну, это уже в мое время, а тогда была тоже дранка – помню, как кровельщики меняли одно на другое). Потолок утеплен опять-таки глиной и палыми листьями (мы их собирали в большие мешки каждую осень), поэтому на чердаке невероятно пыльно. Старая обувь, ранец, с которым дед вернулся с первой мировой, какие-то ящики, пустые пулеметные диски, противогазы. Скрипучая
