сразу потемнело, и ноги сделались какими-то ватными. Судорожно я ухватила маму за руку, и она тоже крепко сжала мою ладонь.

— Желаете что-нибудь приобрести? — спросила мама парней охрип­шим каким-то голосом. — Отдадим дешево...

— На фиг нам твои долбанные тарелки, старая ты уродина! — ряв­кнул на маму вожак. — Ты что, не поняла, что нам нужно?

И, выхватив из кармана несколько монет, он швырнул их маме под ноги.

— Этого, я думаю, хватит!

И, крепко ухватив меня за руку, рванул к себе.

— А ну, иди ко мне, моя красотка!

— Нет! — заорала я, не выпуская маминой руки. — Не хочу!

— Отпустите ее! — еще громче, чем я, закричала мама и даже попы­талась заслонить меня собой. — Она же совсем ребенок!

— То, что надо! — загоготал вожак.

А потом он коротко и страшно ударил маму по лицу, и она молча опро­кинулась на спину и осталась лежать так, совершенно неподвижно, и лицо у мамы было все в крови. А меня куда-то потащили, попутно срывая одежду... а я кричала и вырывалась, вернее, пыталась вырваться. Но на помощь я никого не звала, потому что это было запрещено: уродам про­сить помощи у людей. Да и бесполезно, ибо все они или с любопытством смотрели нам вслед, или (в основном, пожилые и женщины) лишь брез­гливо сплевывали в сторону гогочущих парней и тут же отворачивались. А пьяные парни, затащив меня в какой-то сарай и бросив на прелую солому, сразу же принялись решать, кому первому со мной развлекаться. И, что самое удивительное, никто не хотел быть первым, настолько боль­шое, видимо, я внушала им отвращение. Кончилось все тем, что парни, выругавшись и пнув меня хорошенько напоследок, ушли, а я, всхлипы­вая, принялась искать хоть что-то из своей одежды, но так ничего и не смогла обнаружить. Это было ужасно, а потом я вдруг вспомнила, как мама лежала неподвижно на земле с окровавленным лицом, и поняла, что стала сиротой, и никого-никого у меня не осталось больше на всем белом свете. И эта мысль была еще ужасней... она была настолько ужасной, что я сразу же обо всем остальном просто позабыла. И о том, что я совсем голая и потому не могу выйти из этого сарая, и о том, что я настолько уродливая, что даже эти пьяные парни мною побрезговали. И я, упав навзничь на солому, принялась рыдать, и рыдала долго, очень долго, и все никак не могла успокоиться.

А потом я почувствовала, как кто-то осторожно гладит меня по бритой голове теплой мягкой ладонью, и, обернувшись, увидела рядом с собой маму. И крови на лице у нее уже не было, и она сразу же улыбнулась мне чуть вспухшими губами.

— Мама! — закричала я, крепко ее обнимая. — Мамочка!

— Все хорошо, доча! — сказала мама, тоже обнимая меня. — Глав­ное, что они тебя не тронули! Ведь они не тронули тебя, да?

Я хотела сказать, что один из парней очень сильно пнул меня ногою в живот, но потом поняла, что под словом «тронули» мама подразумевает совсем не этот болезненный пинок...

— Нет, — сказала я тихо, чуть слышно. — Они меня не изнасиловали!

— Тогда одевайся!

Оказалось, что мама как-то ухитрилась подобрать всю мою одежду. И она, то есть одежда, оказалась почти целой.

— Одевайся поскорее! — повторила мама, тревожно озираясь по сторонам. — Нам надо срочно уходить отсюда!

Это я и сама хорошо понимала. И потому быстренько оделась.

Конечно, наилучшим вариантом было сразу же смотаться, но маме вдруг стало жаль непроданных изделий. И мы вернулись к своему столу, и подобрали с земли все разбросанное. Деньги, что швырнул нам тот парень, мы тоже подобрали.

И тут я увидела жандармов. Их было двое, и они неторопливо шли в нашу сторону.

Когда они подошли совсем близко, мама почтительно им поклони­лась. И я тоже поклонилась, хоть и не так почтительно.

— Пропуск показывай! — сказал один из жандармов скучающим голосом. При этом он даже не взглянул на нас, смотрел куда-то поверх наших голов. А второй и вообще прошел мимо и двинулся себе дальше.

И на пропуск жандарм едва взглянул. Так, мельком, зато внимательно посмотрел на нашу коробку с изделиями.

Я уж подумала, было, что он заставит нас открыть коробку, но тут жандарм перевел взгляд на меня.

— Известно тебе, что занятие проституцией уродкам строго запреще­но?! — спросил он, вроде и безразлично, но с какой-то скрытой угрозой в голосе. — Особенно за пределами резервации!

Я так и похолодела. Конечно же, я знала об этом запрете. И все урод­ки знали. Но занимались, ежедневно рискуя и хоть как-то зарабатывая этим себе на жизнь.

— А знаешь, что тебе за это грозит? — уже с явной угрозой в голосе поинтересовался жандарм.

Я знала и это. И мама знала. И обе мы отлично понимали, что оправ­даться нам никак не удастся, потому, что тот, кто все доложил жандарму, конечно же, не стал описывать, как маму ударили по лицу, и как я выры­валась и кричала...

Но жандарм почему-то медлил, и мама, наконец-таки, поняла истинную причину этой его медлительности. И, выхватив из кармана деньги, подобранные на земле, тотчас же ловко сунула их в руку