– Нет, – бормочет она.

– А мне показалось, что да.

В этот момент ни один суд не вынес бы девушке приговора по обвинению в непреднамеренном убийстве, а парень тем не менее убеждается в том, что она дуется на него, и всю последующую ссору объясняет ее изначально дурным настроением.

Для меня, как правило, молчание не проблема. В обычных условиях я могу заполнить паузу любой длины собственной непрерывной болтовней. Девушке за все выходные придется вымолвить не более двух слов, и то по необходимости: озвучить свой выбор по меню, предупредить, что идет в туалет, взмолиться, не пора ли нам перестать пьянствовать и идти спать. Остальное время я займу искрометными монологами о своей юности, драках, в которых участвовал, сумасшедших родственниках и тому подобном.

Но с Элис все было иначе. С нею вместе мне хотелось быть долго, а значит, следовало проявлять живой интерес к тому, что скажет она. Кроме того, мне не давала покоя жажда самоутверждения. Я хотел, чтобы Элис говорила со мной, тем самым показывая, что я ей небезразличен. Поэтому надо было заставить ее сказать хоть что-нибудь.

– Все в порядке? – спросил я.

– Угу, – промычала она, не отрываясь от захватывающего рассказа об утилизации промышленных отходов.

– Интересная статья?

– Угу. – Она перевернула страницу с жадностью ребенка, разворачивающего большой рождественский подарок.

– Хорошо.

Элис не ответила.

– Что для тебя сделать?

Она улыбнулась, подняла глаза.

– Только быть рядом.

И легко, еле коснувшись губами, поцеловала меня в щеку. Видите ли, в том и прелесть первых недель романа. Если бы мы встречались уже года два, стюардам и стюардессам пришлось бы меня держать, чтобы после таких слов я не использовал пластмассовые нож и вилку не по назначению.

Для приезжих Венеция, как, впрочем, и любовь, кажется немыслимой. Дома возникают из моря так же нежданно, как страсть между двумя незнакомыми людьми, будто волнам наскучила эфемерная красота брызг и пены, и они решили создать нечто более существенное. Говорят, Венеция медленно погружается на дно залива, но мне она все равно видится устремленной ввысь. Она вздымается над морской гладью, как дар пучины, изящная и причудливая, как коралл. Это вдохновило Джерарда повезти сюда Элис, а меня – опередить его.

Все мы уже много раз бывали здесь – в фильмах, на открытках, в книгах и кинозарисовках, поэтому приезжаем будто бы в знакомое место, но знакомое не по яви, а по повторяющимся снам. В бликах солнца и пятнах тени у кромки воды все кажется зыбким и непрочным. Этот город ведет свою историю с обмана, когда в девятом веке купцы тайком вывезли из Александрии тело святого Марка и провозгласили Венецию независимой. Очень правильный город для начала романа.

Водные такси и гондолы, семьи в крохотных лодочках создают впечатление, будто Венеция существует по особым законам. Она не утратила ни капли своей прелести, несмотря на то, что я видел ее не впервые. Она была столь изящна и, вопреки обилию туристов, столь отстраненна, что казалось, будто это и есть мир, каким он задуман, а те, кто вне его, живут странно и неправильно.

Поэт Шелли вдохновенно сравнивал Венецию с зачарованными чертогами Амфитриты, лабиринтом стен, твореньем Океана.

Мой отец, бывший здесь проездом во время путешествия по Ломбардии, выразился иначе:

– Трущоба, как есть трущоба, и вся в строительных лесах.

Отчасти я понимаю, что он имел в виду. Город кишит туристами, цены сумасшедшие, и в центре все время что-нибудь реставрируют. Но по существу это ничего не меняет – не то что, например, в Вифлееме, похожем на любой другой курортный городок, – а, наоборот, заставляет его лучиться изнутри, вопреки туристской толчее, сувенирным лавкам, серой повседневности, вопреки… ну… ладно, что-то я увлекся.

Единственное, что понравилось моему папе в Венеции, – здесь прекрасный общественный транспорт. По тому, какой в городе общественный транспорт, можно судить о многом. В Бирмингеме это автобус, в Блэкпуле трамвай, в Лондоне – метро; все названия короткие, в самый раз для машин, способных вместить как можно больше людей и грузов, – а заодно ругани, холода, разбитых надежд на пунктуальность, ядреного запаха пота. В Венеции речной трамвай, как назвали бы это средство передвижения в любой англо-саксонской стране, именуется вапоретто. Это вам не тряская повозка, не гремящий урод, ползущий от остановки к остановке, а нечто воздушное, изящное, соединяющее море и сушу, озаренное мириадами радужных брызг, безбрежной синевой и сочной зеленью. И, как признал даже мой папа, это чудо ходит строго по расписанию.

– Невероятно, правда? – сказал я, когда наша лодка плыла под раскаленным небом лагуны к Лидо, выбранному Томасом Манном как место действия «Смерти в Венеции». Не знаю, подходило ли место, столь прочно связанное с безответной однополой любовью, для задуманных мною гетеросексуальных упражнений, но Элис предпочла его любимым туристами окрестностям площади Святого Марка. У меня мелькнула мысль, не предаться ли нам содомскому греху, из уважения к духу (если не реалиям) произведения Манна, но я решил не давать ей ходу. Мысли, почерпнутые из большой литературы, иногда следует оставлять без внимания, как бы ни были они созвучны вашим обстоятельствам.

– О чем ты думаешь? – спросила Элис.

О футболе, обычно отвечаю я, тем самым избавляясь от долгого и мучительного самокопания. Ничто так не освобождает от мыслей, как вопросы об их содержании. Даже если помнишь, о чем ты в тот момент думал, облечь это в слова нелегко. Я, например, не думаю предложениями, а ответить: «О воде, красотах архитектуры, содомском грехе, о том, что надо как-нибудь прочесть «Смерть в Венеции», хоть и не здесь, слишком заманчиво; о голоде, пиве, ванне, будешь ли ты спать со мной или, по иронии судьбы, решила просто дружить, а в таком случае домой полетишь одна» – тоже довольно тяжко.

Как ни смешно, для ответа я бы, скорее всего, выбрал последнюю из своих мыслей. Вот только девушки моего поколения привыкли иметь дело с выдержанными, нормально воспитанными мужчинами и прямые разговоры о сексе находят странными. Конечно, я говорю такие вещи с усмешкой, как бы не всерьез, но ведь этого не говорят вслух, когда не думают. Тут вся суть в буквальном понимании. Поэтому с Элис я даже не стал бы пробовать – страшновато.

Вапоретто подплывал к остановке, и пассажиры уже выстроились в проходе, готовясь сойти. Тут, по внезапному вдохновению, в моей голове вспыхнул правильный ответ для Элис, ответ слишком ценный, чтобы о нем рассказывать: вдруг попадет в руки врага, то есть другого мужчины.

Я рассмеялся, будто удивляясь, и сказал:

– Забавно, я как раз гадал, о чем думаешь ты.

Это было гениально, как все простое, как Генри Киссинджер, ничего не смысливший в дипломатии. Я сразу же почувствовал себя намного свободнее. Теперь можно было отшутиться, многозначительно возразить «сначала ты», если она спросит еще раз. Вот он, ответ на всю жизнь. Отныне, стоит ей спросить, что я чувствую или думаю, я буду аккуратно напоминать ей, как мы похожи. Есть, конечно, опасность, что в конце концов она от этого озвереет и убьет меня, но и то лучше, чем отвечать серьезно.