шестидесяти в глухом черном платье.

— Это вы? — спросила она, оглядывая Павла большими влажными глазами, словно отыскивая в его лице одинаковые черты с сыном.

— Это я, — произнес Павел.

Женщина продолжала смотреть на него сквозь прутья ограды, не двигаясь. Потом спохватилась, запричитала, распахивая калитку:

— Простите, простите, я просто растерялась: от Артура так давно не было вестей.

Фрау Штефи, суетясь, повела гостей к дому, попыталась отобрать кофр у Нины, чтобы ей помочь, но та учтиво отказалась от помощи. Идя впереди и оглядываясь на Павла, фрау Штефи продолжала говорить:

— Я уже боялась думать, боялась разговаривать об Артуре с Францем…

Когда вещи внесли в просторную прихожую на первом этаже, Павел вынул из кармана письмо.

Фрау Штефи приказала служанке принести очки, распечатала конверт. Читала она долго, то и дело вытирая глаза кончиком кружевного платка. К концу письма глаза ее высохли, и она, высокочтимая немецкая мать, с неожиданным вдохновением вдруг произнесла фразу, которая смутила не только Павла, но и привыкшего ко всему Йошку:

— Я горжусь моим младшим. Он сражается за фюрера!

…Позднее, когда будет пылать Берлин, отравится в своем бункере Гитлер, Павел еще увидит таких матерей, с фанатичной страстью посылавших своих незрелых четырнадцатилетних сыновей на смерть в «жертву фюреру», — и не удивится. Но сейчас такая женщина предстала перед ним впервые, и он на какое-то мгновение лишился голоса.

Йошка, кашлянув, стал открывать чемодан, где лежал приготовленный подарок — небольшой медальон ручной работы с прядью сыновних волос. Павел же, очнувшись, достал из бумажника фотоснимок, сделанный немецкой камерой и отпечатанный на трофейной «агфавской» бумаге. На нем был изображен улыбающийся Артур в егерском мундире и кепи. Лишь Павел знал, что снимали-то его у сугробов, наметенных за бараком лагеря военнопленных в Красногорске.

Возбудившись от подарка, письма и снимка, фрау Штефи решила по-своему отблагодарить нежданных гостей:

— Артур просит на некоторое время приютить вас. Я буду рада угодить друзьям моего сына, велю приготовить вам комнаты во флигеле, в саду.

— Если это будет стоить не так дорого, — согласился Павел.

— Зато вы будете чувствовать себя там вполне свободно и сможете готовить пищу сами. У меня, к сожалению, еда по нынешним временам весьма скромная.

— В пансионе много жильцов?

— Проживают старший сын с невесткой, служанка, двое инвалидов и на мансарде инженер из Мюнхена.

— Какие требуются формальности для прописки?

— Вы должны сделать отметку о жительстве в полицейском управлении.

— Спасибо, фрау Штефи. Мы вам очень признательны и не доставим лишних хлопот.

Служанка оказалась соотечественницей Йошки. Звали ее Франтишкой. Йошка быстро нашел с ней общий язык. Он сказал, что ему тоже приходится прислуживать, но по крайней мере хозяин не так строг и бессердечен, как другие. Франтишка рассказала о фрау Штефи и обитателях пансиона.

Два ветерана поселились в доме до русской кампании, обморозившись у Нарвика. Родственников у них не было, они получали пенсию по инвалидности.

— А вот сынок Франц с невесткой Кларой — еще те фрукты… — сказала Франтишка. — Франц пристает ко мне, и если его жена узнает, то мне несдобровать.

— Ну, это мы легко уладим, — пообещал Йошка.

От Франтишки не укрылось «мы».

— Кто это «мы»? — быстро спросила она.

— Я имею в виду своего хозяина. Он справедливый человек.

— Он немец. Он не может быть справедливым.

— Немцы тоже бывают разными, девочка, — произнес Йошка. — А что за инженер в мансарде?

— Очень скрытный и странный тип. Его привез сюда арбайтсфюрер из Мюнхена. Как я поняла, арбайтсфюрер давно знаком с Францем. Инженер работает где-то за городом. Каждый день его привозит и отвозит какой-то офицер. Вечерами инженер запирается у себя наверху и до поздней ночи сидит за своими книгами.

— А как его зовут?

— Не знаю. Даже фрау Штефи, по-моему, не знает.

— Попробуй узнать, — сказал Йошка. — А впрочем, неважно, так, пустое любопытство…

Но Франтишка пообещала узнать.

Нина и Павел распаковывали вещи, придавая пустоватым комнатам жилой вид. К парадной двери флигеля вела дорожка от основного дома, а задняя дверь из кухни выходила в сад, заросший старыми яблонями, черешней и ревенем, из которого немки умели делать превосходные консервированные компоты.

Йошка рассказал Павлу о том, что удалось выведать у служанки.

— Вечером, когда все обитатели пансиона соберутся на ужин, Нина под каким-нибудь предлогом зайдет к хозяйке и познакомится с каждым из них, — сказал Павел. — А ты постарайся отыскать Ахима Фехнера, того, кто проболтался о трубе с прицельной рамкой. Завтра поедешь в Мюнхен. Туда через семнадцатое почтовое отделение на имя «Бера» приходят письма от матери Березенко. Попробуй о нем что-нибудь разведать, покружи у проходной БМВ…

— Чему ты меня учишь? — с некоторой обидой произнес Йошка. — Я давно знаю, что должен делать!

— Не учу, распределяюсь во времени. — Павел понял, что допустил бестактность, и добавил мягче: — Мне тоже предстоит задачка не из приятных, черт знает чем окончится визит в полицейское управление.

— Может, лучше тебя подстраховать?

— Не надо. И меня не выручишь, и себя погубишь. В случае чего, тебе же придется доводить дело до конца.

Подсознательно Франца Штефи, старшего брата Артура, тревожила мысль, что он, одаренный, талантливый художник, посвятил свое творчество изображению сусальных и самоуверенных героев, которые ни в чем не сомневаются и никогда не страдают. Многообразие их человеческих чувств заключается лишь в том, что одни умеют стрелять, другие рожать, третьи умирать смертью белокурых бестий.

Раньше Франц писал пейзажи, прозрачные и тонкие, какие умеют рисовать китайцы. Он был так поглощен своей живописью, что почти не обратил внимания на приход к власти нацистов. Но однажды утром в дом постучался посыльный из комиссариата и вручил живописцу извещение явиться к культурфюреру. Франц сидел перед картиной и заканчивал отделку.

— Прошу подождать, — холодно сказал он вошедшему.

— Вы, очевидно, плохо поняли меня, — возразил посыльный, одетый в светло-коричневую форму, какую носили штурмовики. — Я вручил вам не уведомление, а приказ. Приказ, как всегда, должен выполняться немедленно.

— Но у меня засохнет лак!

Штурмовик подошел к картине, взял из ведерка кисть потолще и перечеркнул пейзаж крест- накрест.