выработавшее коллективного сознания и коллективной воли для организации общественного строя, удовлетворяющего всех членов этого общества».

Но эти слова все равно мало что объяснили бы мистеру Полли.

Большие перемены наступили в жизни мистера Полли, когда умер его отец. Он умер внезапно, и местный доктор хоть и утверждал, что пациент его страдал недугом, именуемым «манией воображения», заполняя свидетельство о смерти, сделал тем не менее уступку в пользу модного в те времена аппендицита. Мистер Полли вдруг оказался наследником спорного количества предметов мебели, находившихся в доме его кузена недалеко от Исвудского вокзала, фамильной библии, гравюры с портретом Гарибальди, бюста Гладстона, золотых часов с испорченным механизмом, золотого медальона, некогда принадлежавшего его матери, нескольких мелких драгоценностей и безделушек, ничтожных семейных реликвий, страхового полиса и денег в банке, каковые вместе с полисом составляли сумму в триста пятьдесят пять фунтов.

Мистер Полли привык смотреть на своего отца как на вечно существующую реальность, как на нечто бессмертное; а мистер Полли-старший, последние годы ставший очень скрытным, ни разу и словом не обмолвился о страховом полисе. Так что и его смерть и богатство свалились на мистера Полли как снег на голову, и нельзя сказать, чтобы он был к этому подготовлен. Он пережил смерть матери в детстве и уже забыл горечь той утраты, а самой большой его привязанностью до сей поры был Парсонс. Мистер Полли был единственный ребенок в семье, общительный от природы, но родной дом остался для него чужим: место хозяйки заступила тетка; она была скупа, неприветлива, то и дело стучала костяшками пальцев по столу, чтобы утихомирить его, и с утра до ночи натирала мебель до блеска; естественно, что она никак не могла стать другом маленькому неряшливому мальчишке. Изредка у него возникала симпатия к другим девочкам и мальчикам, но она тут же угасала, не успев укорениться. Словом, от былой детской чувствительности в душе мистера Полли почти не осталось и следа, он вырос человеком до крайности застенчивым и малообщительным. Отец для него был человеком чужим и не очень приятным, поскольку имел неограниченное право поучать и распоряжаться; к тому же он был явно разочарован собственным отпрыском. И все-таки его смерть была ударом для мистера Полли: точно во вселенной в одном месте образовалась пустота, и слово «смерть» виделось мистеру Полли начертанным на небесах.

Его вызвали в Исвуд срочной телеграммой, но отца в живых он уже не застал. Кузен Джонсон торжественно встретил его и тотчас повел наверх поглядеть на усопшего: прямую, неподвижную фигуру, одетую в саван, с непривычно спокойным лицом и брезгливой миной, вероятно, благодаря втянутым ноздрям.

— Почил в мире, — пробормотал мистер Полли, изо всех сил стараясь не замечать брезгливой мины.

— Смерть была милостива к нему, — заметил мистер Джонсон.

Воцарилось молчание.

— Второй раз в жизни вижу покойника, если не считать мумий, — промолвил мистер Полли, почувствовав необходимость что-то сказать.

— Мы сделали все, что могли, — заметил мистер Джонсон.

— Не сомневаюсь, старина! — отозвался мистер Полли.

Опять наступило долгое молчание, и наконец, к великому облегчению мистера Полли, кузен Джонсон пошел к двери.

Вечером мистер Полли отправился погулять, и пока он в одиночестве бродил по улицам, образ отца вставал перед ним как живой. Ему на память пришли давно прошедшие дни, когда отец затевал шумную возню с расшалившимся малышом; он вспоминал ежегодные поездки на ярмарку в Хрустальный дворец, где они смотрели веселые пантомимы, полные необыкновенных чудес и удивительных историй. Он видел, как наяву, внушающую трепет спину отца, выходившего к посетителям в старую, знакомую до мельчайших подробностей лавку. Совсем как живой предстал перед ним отец, когда мистеру Полли вспомнился один из его приступов ярости. Как-то раз отец решил втащить из крохотной комнатушки, расположенной за помещением лавки, в спальню наверх небольшую тахту, но на крутой узкой лестнице она застряла. Сперва отец уговаривал упрямую тахту, потом вдруг завыл, как душа грешника в аду, и предался слепой ярости: он колотил кулаками, пинал, осыпал проклятиями злонамеренный предмет. В конце концов ценой невероятных усилий, причинив изрядный ущерб штукатурке и отломав у ножки тахты колесико, ему удалось втащить ее наверх. Эта сцена, когда, утратив самообладание, отец вдруг явился перед ним как самый обыкновенный человек, произвела исключительное действие на впечатлительную душу мистера Полли. Как будто сам отец во плоти и крови коснулся его сердца теплой, любящей рукой. Это воспоминание оживило в памяти целую вереницу других, которые иначе могли бы быть безвозвратно утраченными.

Слабое, упрямое существо, бьющееся над тем, чтобы втиснуть вещь, куда она не втискивается, — в этом образе мистер Полли узнавал самого себя и все человечество с его бедами.

Несчастный старик, его жизнь не была слишком радостной. И вот теперь все кончено, навсегда…

Джонсон, человек лет тридцати пяти, меланхолического склада, серьезный, с практическим умом и очень любящий давать советы, был из тех, кто испытывает глубокое удовлетворение от исполняемого долга, хотя бы этот долг состоял в том, чтобы похоронить ближнего. Он служил кассиром на Исвудской станции и с достоинством нес возложенные на него обязанности. Он был от природы сдержан и склонен к размышлениям, этим его качествам очень соответствовали прямая, как палка, фигура и большой нависающий лоб. У него было белое в веснушках лицо и глубоко посаженные темно-серые глаза. Самой его большой слабостью был крикет, но и тут проявлялся его характер. Для Джонсона не было иного развлечения, кроме матча крикетистов. Он ходил смотреть состязание, как ходят в церковь, следил за игрой критически, аплодировал скупо и бывал оскорблен до глубины души, если игроки нарушали правила. Многословием он не отличался, но переубедить его в чем-либо было невозможно. Он отлично играл в шашки и шахматы и аккуратно читал еженедельник «Бритиш Уикли». Его жена, маленькая, румяная женщина, вечно улыбающаяся, распорядительная, услужливая и говорливая, старалась всем угодить и видела все в розовом свете, даже если бы кругом царил явно нерозовый свет. У нее были круглое лицо и большие голубые выразительные глаза. Своего мужа она называла Гарольдом. Она произнесла несколько трогательных и деликатных слов о покойном и постаралась бодрыми замечаниями развеять уныние мистера Полли.

— У него было такое просветленное лицо в последние минуты! — несколько раз повторила она с воодушевлением. — Такое просветленное!

Смерть в ее устах могла показаться почти благом.

Эти два человека были полны искреннего желания опекать мистера Нолли и всячески помогать ему, видя его беспомощность в практических делах. После скромного ужина, который состоял из ветчины, хлеба, сыра, пикулей, яблочного пирога и слабого пива, они усадили его в кресло, как тяжелобольного, сели подле него на высокие стулья, чтобы взирать на него сверху вниз, и принялись обсуждать предстоящие похороны. В конце концов похороны — это важное общественное мероприятие, и не часто случается, что у наследника нет ни одного близкого родственника; поэтому надо сделать все возможное, чтобы не ударить лицом в грязь.

— Во-первых, следует заказать катафалк, — сказала миссис Джонсон, — а не какие-то дрожки, где кучер сидит прямо на гробу. Никакого уважения к покойнику! Я не понимаю, как это можно дойти до того, чтобы тебя везли на кладбище в дрожках! — и полушепотом, как всегда, когда в ней начинало говорить эстетическое чувство, она добавила: — Я лично предпочитаю стеклянный катафалк. Это так изысканно, так эффектно!

— Катафалк надо заказать у Поджера, — подытожил Джонсон. — У него лучший во всем Исвуде.

— Пусть будет все как полагается, — согласился Полли.

— Поджер готов снять мерку в любую минуту, — сказал мистер Джонсон. И затем добавил: — Надо