Она обдумывала его слова, а ему казалось, что он никогда еще не видел ее такой собранной, независимой и красивой.

— Хорошо, — согласилась она, — так мы и сделаем.

Однако у нее опять возникли сомнения относительно прочности того перемирия, которое они только что заключили.

Ему хотелось кричать от радости.

— Идет, — сказал он, странно возбужденный, и еще крепче сжал ее руку. — А сегодня мы друзья, не правда ли?

— Мы друзья, — отозвалась Анна-Вероника и поспешила отдернуть руку.

— Сегодня вечером мы такие же, какими были всегда. Вот только музыка, в которую мы погрузились, божественна. Когда я докучал вам, вы слушали ее? По крайней мере первый акт вы слушали. А весь третий — это любовное томление. Тристан умирает, и приход Изольды для него — луч света в последние минуты жизни. Вагнер сам был влюблен, когда писал эту вещь. Акт начинается своеобразным соло на флейте пикколо. Эта музыка всегда будет захватывать меня как воспоминание о сегодняшнем вечере.

Свет погас, вступление к третьему акту началось, звуки росли и замирали, это были чувства, теснившиеся в сердцах разлученных любовников, которых все же объединяли боль и воспоминания. Занавес поднялся — Тристан лежал раненый на своем ложе, а пастух со свирелью, нагнувшись, смотрел на него.

Они объяснились на следующий вечер, но произошло это совсем не так, как ожидала Анна-Вероника; многое поразило ее, и многое стало ясно. Рэмедж зашел за ней, она встретила его ласково и приветливо, словно королева, которая знает, что будет вынуждена причинить горе своему верноподданному. Ее обращение с ним было необычно бережным и мягким. Новый цилиндр с более широкими полями шел к его типу лица, несколько скрадывая настойчивое выражение темных глаз и придавая ему солидный, достойный и благожелательный вид. В его манерах чуть сквозило предвкушение победы и сдержанное волнение.

— Мы пойдем в такое место, где нам отведут отдельную комнату, — сказал он. — Там… там мы сможем обо всем поговорить.

На этот раз они отправились в ресторан Рококо на Джермен-стрит, поднялись по лестнице; на площадке стоял лысый лакей с бакенбардами, как у французского адмирала, и с необычайно благопристойным видом. Он как будто ожидал их прихода. Плавным гостеприимным жестом он указал на дверь и ввел их в маленькую комнату с газовой печуркой, диваном, обитым малиновым шелком, и нарядным, покрытым скатертью столиком с цветами из оранжереи.

— Странная комнатка, — заметила Анна-Вероника, чувствуя какую-то смутную неприязнь к этому слишком крикливому дивану.

— Здесь можно побеседовать, так сказать, не стесняясь, — ответил Рэмедж. — Это отдельный кабинет.

Он стоял и следил, необычно озабоченный, за приготовлениями к столу. Потом как-то неловко бросился снимать с нее жакет и передал его лакею, который повесил жакет в углу комнаты. Видимо, обед и вино он заказал заранее, и лакей с бакенбардами угодливо поспешил подать суп.

— Пока нам будут подавать, поговорим на всякие нейтральные темы, — как-то нервно сказал Рэмедж. — А потом… потом мы останемся одни… Понравился вам Тристан?

Анна-Вероника чуть помедлила, прежде чем ответить:

— По-моему, многое там удивительно красиво.

— Не правда ли? И подумать только, что человек создал все это из жалкой маленькой истории любви к порядочной и знатной даме. Вы читали об этом?

— Нет.

— Здесь, как в капле воды, отразилось волшебство, совершенное искусством и фантазией. Чудаковатый, раздражительный музыкант самым невероятным и несчастным образом влюбился в свою богатую покровительницу, и вот его мозг порождает это великолепное панно, сотканное из музыки, повествующей о любви любовников, любовников, которые любят вопреки всему, что мудро, добропорядочно и благоразумно.

Анна-Вероника задумалась. Ей не хотелось уклоняться от разговора, ибо на ум приходили разные странные вопросы.

— Интересно, почему люди, влюбившись, пренебрегают всеми другими соображениями? Не считаются с ними?

— И заяц бывает храбрым. Оттого, вероятно, что это в жизни самое важное. — Он смолк, потом серьезным тоном продолжал: — Это — самое важное в жизни, все остальное отступает на второй план. Все, дорогая, решительно все!.. Но давайте говорить на нейтральные темы, пока мы не отделаемся от этого белокурого молодого баварца…

И вот обед был окончен, лакей с бакенбардами подал счет, убрал со стола и вышел из комнаты, с подчеркнутой скромностью притворив за собой дверь. Рэмедж встал и бесцеремонно запер дверь на ключ.

— Теперь, — сказал он, — никто случайно не забредет сюда. Мы одни и можем говорить и делать все, что нам захочется. Вы и я. — Он замолчал, глядя на нее.

Анна-Вероника старалась казаться совершенно равнодушной. Поворот ключа в замке ошеломил ее, но она не знала, что можно возразить против этого. Она чувствовала, что вступила в мир, обычаи и нравы которого ей незнакомы.

— Как я ждал этого! — произнес он, не двигаясь с места и глядя на нее до тех пор, пока молчание не стало тягостным.

— Может быть, вы сядете, — предложила она, — и скажете, о чем вам хотелось побеседовать со мной.

Анна-Вероника говорила без выражения и негромко. Ей вдруг стало страшно. Но она боролась с чувством страха. В конце концов, что может случиться?

Рэмедж смотрел на нее очень решительно и серьезно.

— Анна-Вероника, — произнес он.

И не успела она вымолвить слово, чтобы остановить его, как он оказался подле нее.

— Не надо! — проговорила она слабеющим голосом, когда он наклонился к ней, обнял ее одной рукой, а другой сжал ее руки и поцеловал, поцеловал почти что в губы.

Казалось, он успел сделать десять движений, прежде чем она соберется сделать одно, успеет броситься на нее и овладеть ею.

Мир, окружавший Анну-Веронику и никогда не оказывавший ей того уважения, какого она желала, этот мир теперь, словно подав сигнал, перевернул все вверх дном. Все изменилось вокруг нее. Если бы ненависть убивала, то Рэмедж был бы убит ее ненавистью.

— Мистер Рэмедж! — воскликнула она и попыталась встать.

— Любимая моя, — сказал он, решительно обняв ее. — Прелесть моя!

— Мистер Рэмедж! — снова заговорила она, но его губы крепко прижались к ее рту, их дыхание смешалось. Она увидела за четыре дюйма от себя его глаз — сверкающий, огромный, чудовищный, полный решимости.

Анна-Вероника крепко сжала губы, стиснула зубы и начала бороться. Ей удалось освободить голову и протиснуть руку между своей и его грудью. Началась упорная, неистовая борьба. Оба с ужасом ощутили тела друг друга, их упругость и силу, крепкие мышцы шеи, прижатой к щеке, руки, сжимающие плечи и талию.

— Как вы смеете? — проговорила она, задыхаясь, причем весь привычный мир словно кричал и оскорбительно гримасничал. — Как вы смеете!

Каждый был изумлен силой другого. Особенно, пожалуй, был удивлен Рэмедж. Анна-Вероника еще в школе с азартом играла в хоккей и занималась джиу-джитсу. В этой борьбе она совершенно утратила женскую скромность и боролась с силой и решительностью. Выбившаяся из прически прядь темных волос попала Рэмеджу в глаз, а костяшки маленького, но крепкого кулака нанесли ему чрезвычайно меткий и очень чувствительный удар в челюсть и в ухо.

— Пустите! — сквозь зубы проговорила Анна-Вероника, изо всех сил отталкивая его. Он