Вскоре решетки стали смещаться с такой скоростью, что я уже не смел отвлечься ни на миг. Стоило мне выключить двигатель на долю секунды — и они тут же буквально отскакивали друг от друга; я отвел ручку от себя до предела и навалился на нее что было сил.

Включенный на предельную мощность тормозной двигатель ревел с такой яростью, что казалось: сам снаряд неминуемо развалится на куски. Корпус трясся и грохотал, а снизу, там, где подошвы касались металлического пола, их жгло невыносимым жаром. Противоперегрузочные камеры стиснули нас так крепко, что мы едва могли дышать. Ни за какие блага я не сумел бы пошевелить даже самым крошечным мускулом и только диву давался, как выдерживает все это Амелия. Исполинская мощь двигателя отзывалась во мне так, словно мы таранили стену; несмотря на цепкие объятия камеры, инерция безжалостно тащила меня вперед. Грохот, жара, перегрузки сводили с ума — и этот кошмар все длился, длился, пока снаряд ослепительной зеленой кометой пронзал ночное небо Англии.

Конец пути, когда он настал, был внезапным и сокрушительным. Раздался невообразимой силы взрыв на меня обрушился оглушительный удар, снаряд содрогнулся. И в наступившей вдруг тишине мы вывалились из опавших защитных камер в обжигающе знойную кабину управления.

Мы прибыли домой, но состояние наше, мягко говоря, оставляло желать лучшего.

Мы пролежали без памяти не меньше девяти часов, почти не сознавая тех ужасных условий, в которые ввергла нас неумелая посадка. Допускаю, что обморок, вызванный полным изнеможением, даже избавил нас от самых тяжелых переживаний, но и то, что выпало на нашу долю, было достаточно скверно.

Прежде всего выяснилось, что снаряд приземлился отнюдь не самым удачным для нас образом: поскольку он вращался вокруг оси, положение любого предмета относительно Земли оказывалось делом чистой случайности, и эта случайность подняла защитные камеры и гамак высоко над нашими головами и сделала их бесполезными. Более того, снаряд врезался в почву под острым углом, и сила тяжести швырнула нас обоих в самую узкую, носовую часть кабины.

Земное притяжение воспринималось нами как нечто убийственное. Мои робкие попытки подготовиться к нему за счет дополнительного раскручивания снаряда на поверку оказались чересчур осторожными. После многих месяцев, проведенных на Марсе, а затем в чреве снаряда, нормальный вес казался невыносимым бременем.

Я уже упоминал, что незадолго до посадки Амелия была ранена; от нового падения рана открылась вновь, и кровь хлестала из нее еще обильнее, чем прежде. По правде говоря, я и сам, вывалившись из противоперегрузочного кокона, рассадил себе голову.

А в довершение всех бед — и это вынести оказалось труднее всего — внутренние отсеки снаряда затопили ошеломляющая жара и влажность. Было ли это следствием зеленых вспышек, тормозивших полет, или трения о земную атмосферу, или, вернее, всего, того и другого вместе, — но не только корпус, а и наполняющий его воздух и все предметы в отсеках нагрелись до немыслимых пределов.

Такова была обстановка, в которой мы лежали без чувств; таковы были мои первые впечатления после того, как я пришел в себя.

Первое, что я сделал, — повернулся к Амелии, лежавшей в забытьи поперек моих ног. Кровотечение из раны прекратилось, но состояние раненой оставалось ужасным: лицо, волосы, одежду густо покрывала запекшаяся кровь. Лежала она так тихо, дышала так неслышно, что я сначала не сомневался — умерла; очнулась она, только когда я в панике встряхнул ее за плечи и потрепал по щекам.

Мы лежали в неглубокой луже — вода била из лопнувшей трубы и скапливалась на полу. Лужа сильно прогрелась — по-видимому, от соприкосновения с металлическим корпусом снаряда, однако из трубы текла прохладная вода. Я отыскал ридикюль Амелии и достал оттуда две салфетки, намочил их и обмыл ей лицо и руки, стараясь не задеть открытой раны. Насколько я мог судить, обошлось без трещины в черепе, но поперек лба, как раз под линией волос, тянулся рваный, глубокий почерневший разрез.

Пока я умывал Амелию, она не проронила ни звука, казалось, ей совсем не больно. Поморщилась она только в тот момент, когда я чистил рану.

— Сейчас посажу тебя поудобнее, — ласково сказал я.

Вместо ответа она нашла мою руку и с чувством пожала. Тогда я спросил:

— Ты можешь говорить?..

Она кивнула, затем прошептала:

— Я люблю тебя, Эдуард.

Я поцеловал ее, и она нежно обняла меня в ответ. Несмотря на все наши несчастья, с моей души словно сняли огромную тяжесть: напряжение полета сошло на нет.

— А идти сможешь?

— Надеюсь. Правда, голова немного кружится.

— Я тебя поддержу.

Я поднялся первым и сам почувствовал головокружение, но удержался на ногах, схватившись за край разбитого пульта, который теперь висел у меня над головой, и, протянув руку, помог встать Амелии. Ее качало гораздо сильнее, чем меня, и я обнял ее за талию. Так, поддерживая друг друга, мы поднялись по вздыбившемуся полу до того места, где уклон стал круче, но можно было по крайней мере присесть на что-то сухое и ровное.

Именно тогда я вынул из кармана часы и обнаружил, что с той минуты, когда мы чуть не разбились при посадке, прошло девять часов. Что же успели натворить чудовища за эти часы, пока мы не приходили в сознание?!

Чувствовали мы себя преотвратно и позволили себе еще чуть-чуть отдохнуть, однако мной все сильнее овладевало убеждение, что нельзя терять ни секунды.

Отсиживаться внутри снаряда нельзя было ни на мгновение дольше, чем диктовалось необходимостью. А вдруг чудовища уже успели выбраться из своего отсека и нашествие началось?

Впрочем, следовало подумать и о других неотложных проблемах, в первую очередь о том, как избавиться от изматывающей жары, которая нас окружала. Пол, на котором мы сидели, полыхал почти невыносимым зноем, каждая полоска металла излучала удушливое тепло. Воздух стал сырым и липким, и при каждом вдохе чудилось, будто в нем совсем нет кислорода. Пища, рассыпанная по кабине, почти вся сгнила и распространяла тошнотворную вонь.

Еще раньше я развязал на своем одеянии все тесемки, но жара не ослабевала, так что, пожалуй, лучше всего было бы раздеться совсем. Едва Амелия очнулась, как я помог ей выкарабкаться из черной туники. Под туникой было надето все то же рубище, которое Амелия носила в день памятной встречи в лагере для рабов. Самая пылкая фантазия не помогла бы узнать в этом рубище хрусткую белоснежную сорочку, какой оно некогда являлось. Я и то оказался в лучшем положении: под форменным платьем марсиан на мне было нижнее белье, и, невзирая на все злоключения, оно сохранило относительно приличный вид.

По некоторым размышлениям мы сошлись на том, что лучше мне разведать обстановку одному, без Амелии. Мы не имели ни малейшего представления о том, какую деятельность развили чудовища, — если допустить, что они не погибли при посадке, — и, разумеется, я не мог подвергать свою спутницу новой опасности. Удостоверившись, что она устроена удобно, я покинул кабину и принялся взбираться по коридорам, прорезающим корпус насквозь.

Надеюсь, вы помните, что снаряд отличала очень большая длина — от носа до кормы никак не менее трехсот футов. Во время космического полета двигаться по внутренним помещениям было не слишком сложно: вращение снаряда вокруг собственной оси обеспечивало путешественнику вполне надежную опору. Но теперь, когда цилиндр зарылся в земную почву и как бы стал на нос, мне приходилось подниматься вверх под крутым углом. Нестерпимая жара в этой части корпуса, кажется, еще усилилась, и мне помогало разве то, что я бывал здесь прежде.

Миновав запечатанный люк, ведущий в отсек для рабов, я приостановился и вслушался, но внутри царила мертвая тишина. Переведя дыхание, я полез дальше и вскоре добрался до люка, соединяющего коридор с главным отсеком.

Не без боязни потянул я за металлическую задвижку, ожидая, что чудовища в полном сознании и начеку, только мог бы и не осторожничать. Поблизости никого не оказалось, хотя присутствие чудовищ выдавали хриплые, режущие слух голоса. Я бы даже сказал, что голоса звучали необыкновенно хрипло и громко, и я понял, что омерзительные твари о чем-то спорят между собой.

Дело кончилось тем, что я полез еще дальше и поднялся мимо дверей к самой корме снаряда. Признаться, меня не оставляла мысль, что там найдется какой-то выход, который позволит нам с Амелией тайком покинуть цилиндр. (Я понимал, что в случае крайней необходимости можно воспользоваться зелеными вспышками точно так же, как на снаряде меньшего калибра, и сдвинуть всю махину с мертвой точки, но мне представлялось крайне важным, чтобы чудовища не заподозрили в нас самозванцев, подменивших настоящих пилотов.) К несчастью, путь был перекрыт. Здесь, в торце цилиндра, находился огромный люк, предназначенный для самих чудовищ. Тот факт, что его не успели открыть, в общем-то обнадеживал: если мы не могли выбраться наружу, то и к чудовищам это относилось не в меньшей степени.