января 30-го, 1907

Моя дорогая тетушка Джанет,

я прервал вчерашнее письмо, и знаешь почему? Потому что мне хотелось написать больше! Как ни парадоксально это звучит, но я говорю правду. Дело в том, что, рассказывая тебе об этом дивном месте, я сам обнаруживал новые красоты. В общем, все здесь прекрасно. Что в телескоп смотри, что в микроскоп — одинаково. Куда бы ни обратил я свой взгляд, здесь все зачаровывает. Вчера я бродил по верхним уровням замка и нашел прелестные укромные уголки, которые мне сразу же полюбились так, будто я вдруг вспомнил, что привык к ним с детства. Я впервые узнал, что такое жадность, — когда выбирал себе комнаты в разных частях замка, и это я, у которого всегда была только одна комната, да и та оставалась моей лишь на время! Но утро вечера мудренее, и я проснулся с другим чувством, а от него мне не так уж и плохо. Теперь я назову мое состояние иначе, более веским словом — собственник. Если бы я сочинял философский трактат, то должен был бы здесь привести циничное наблюдение:

«Представление об эгоизме порождено бедностью. И если заглянуть в родословную книгу Нравственных, то, скорее всего, они вышли из Нуждающихся».

Теперь у меня три спальни. Одна из двух новых тоже была облюбована когда-то дядей Роджером. Она расположена на самом верху одной из восточных башен, и из нее я могу видеть первые лучи всходящего над горами солнца. Я провел в ней прошлую ночь, и когда проснулся, по привычке, сложившейся в странствиях, на рассвете, то увидел из постели в открытое окно — маленькое оконце, ведь это крепостная башня — весь величавый простор восточного горизонта. Почти рядом поднималась над руинами, куда давным-давно упало семя, величественная береза, и ее полупрозрачные поникшие ветви в кистях серебристой листвы нарушали контур гор, серевших вдали; горы, как ни удивительно, были серыми, а не синими. Небо было покрыто барашками, а облачка ютились на вершинах гор, так что трудно было отличить серый цвет облачного неба от серого цвета гор. Небо было совершенно особенным, потому что барашков набежали целые стада! Горы, конечно же, поразительно красивы. В этом прозрачном воздухе кажется, что до них рукой подать. Только сегодня утром, с первым проблеском рассвета, когда ночные облака еще не пронизало солнце, я осознал их величие. Мне уже знаком этот эффект озарения, пробуждаемый воздушным пространством, — я уже испытывал такое чувство в Колорадо, на севере Индии, на Тибете и на горных плато в Андах.

Когда смотришь на мир с высоты, невольно возрастает самоуважение. Взгляд с высоты просто устраняет различия. Мне памятно это чувство с той поры, когда я летал на воздушном шаре, а еще неохватнее оно бывает, когда летишь на аэроплане. Но даже отсюда, из башни, вид в чем-то иной, чем если смотреть снизу. Ощущаешь место не в деталях, а в его целостности. Я, конечно же, буду иногда спать здесь, наверху, когда ты приедешь, и мы устроим нашу жизнь как полагается. Я буду жить в моей комнате внизу, где смогу наслаждаться близостью сада. Но я тем больше буду ценить его, если время от времени буду утрачивать чувство близости, а потом буду возвращаться и смотреть на сад, забывая о своей значимости.

Надеюсь, ты начала подыскивать слуг. Что до меня, то я прекрасно обошелся бы без них, но я знаю, что ты не приедешь, пока не решишь этот вопрос. Ты же не захочешь, тетя Джанет, надорвать свои силы здесь, а работы в замке столько, что в две руки ее не переделать. А может быть, ты наймешь секретаря, который будет писать за тебя письма и все прочее? Ты, конечно же, не захочешь иметь секретаря-мужчину, но теперь столько женщин знает стенографию и машинопись! Несомненно, тебе удастся найти такую женщину в клане — стремящуюся к самосовершенствованию. Я знаю, ты осчастливишь ее, привезя сюда. Если она не очень молода, тем лучше: научится держать язык за зубами и не влезать в чужие дела, не проявлять чрезмерного любопытства. Это было бы досадно, когда мы только устраиваемся в новой стране и наша цель — преодолеть всякого рода разногласия с народом целой страны, который поначалу нам покажется непонятным, как и мы — ему; каждый же здесь носит ружье, даже не задумываясь, чем курок отличается от пуговиц на его куртке! Ну, пока.

Любящий тебя

Руперт

февраля 3-го, 1907

Я вновь в моей комнате. Мне уже кажется, что я возвращаюсь сюда как домой. Последние несколько дней я был у горцев и старался завести знакомство с ними. Трудная задача, но не вижу ничего другого, как только упорно добиваться своего. Настолько первобытного народа я еще не встречал — они держатся своих представлений, зародившихся сотни лет назад! Теперь мне ясно, какими были некогда англичане, — нет, не в эпоху королевы Елизаветы, ведь это определенный уровень цивилизации, но во времена Coeur-de-Lion[86] и даже ранее — во времена абсолютного владения луком и прочим метательным оружием. Каждый мужчина здесь носит ружье и знает, конечно же, как обращаться с ним. Я нисколько не усомнюсь, что здешние горцы предпочли бы ходить вооруженными, чем одетыми, если бы были вынуждены выбирать одно из двух. Они также носят кинжалы, и кинжал стал их национальным видом оружия. Это своего рода тяжелый нож, и они так мастерски владеют им и так силен их удар, что кинжал в руках синегорца столь же опасен, сколь рапира в руках maitre d’arme[87] родом из Персии. Они безмерно горды и необщительны, поэтому заставят любого почувствовать себя человеком ничтожным и, конечно же, чужим среди них. Я хорошо понимаю: их возмущает то, что я нахожусь здесь. Это не личная неприязнь, потому что, когда я один на один с кем-то из них, они добродушны, даже готовы отнестись ко мне по-братски, но как только собираются вместе несколько горцев, они превращаются в судей, а я в их глазах становлюсь преступником. Это странно, я впервые сталкиваюсь с подобным. Мне доводилось общаться с разного сорта людьми — от людоедов до махатм, но ей-богу я никогда не встречался с такими, как эти, — столь гордыми, надменными, скрытными, холодными, абсолютно не знающими страха, столь честными и столь гостеприимными. Дядя Роджер поступил весьма здраво, решив обосноваться среди этого народа. Знаешь, тетя Джанет, я не могу отделаться от чувства, что они очень похожи на твоих шотландских горцев, но они горцы даже в большей степени. Я убежден в одном: в конце концов мы крепко подружимся. Но это будет не скоро, и нам надо запастись большим терпением. Однако я совершенно уверен, что, когда они узнают меня лучше, они будут очень доверять мне; я же ничуточки не боюсь ни их, ни того, что они могут совершить. Разумеется, им требуется время, чтобы узнать меня лучше. А вообще все может случиться, если народ такой неукротимый и гордый, что гордость для них превыше пищи. В сущности, одного человека в толпе достаточно, одного неверно истолковавшего твои намерения — и ты пропал. Но все будет в порядке, я уверен. Я приехал сюда, чтобы жить здесь, как хотел того дядя Роджер. И я здесь останусь, пусть даже местом мне будет моя скромная кровать в комнате над садом — семь с чем-то футов в длину и не скажу, чтобы узкая, — или каменная камера таких же размеров в склепе, что в храме Святого Савы на том берегу ручья… Это древнее место погребения обитателей Виссариона и других знатных людей на протяжении уже многих веков…

Я перечитал это письмо, тетя Джанет, и боюсь, что оно тебя встревожит. Но удержись и не рисуй себе страшных картин! Честное слово, я просто пошутил насчет смерти, ведь за столько лет, когда она подстерегала меня на каждом шагу, я свыкся с ней. Не слишком это хороший тон, однако помогает — когда чернокрылая старуха витает вокруг тебя денно и нощно в чужих краях, иногда зримая, иногда нет. Впрочем, ты всегда можешь слышать шелест ее крыльев, особенно во тьме, когда они невидимы. Тебе все об этом известно, тетя Джанет, тебе, которая происходит из рода воинов, которая обладает особым даром видеть скрытое за черной завесой.

Честное слово, я ничуточки не боюсь этих горцев и не сомневаюсь в них. Я уже полюбил в них их замечательные качества и готов полюбить их самих. Я также думаю, что они полюбят меня (а кстати, несомненно, и тебя). Я почему-то думаю, что в их отношении ко мне нет неприязни, но есть какая-то настороженность, они смотрят на меня, отталкиваясь от чего-то в прошлом, от чего-то, что внушает