и обречь себя, малую горсть, на тысячу погибелей. Но не смотрели ли мы тысячу раз в очи холодной смерти? Остановит ли она нас теперь, в последний час?

Растроганные казаки ловили каждое слово своего атамана, своего любого батька, и по выражению лиц их было видно, что каждое его слово наполняло огнем беззаветной отваги их сердца.

— Так вот что я скажу вам, — продолжал Богун, — спасти всего края мы не можем, но мы можем спасти хоть часть несчастных от татарского плена, от мук и смерти. Нас мало, — но Бог с нами! Летим же вперед. Еще не все села и хутора сожгли изуверы, будем скликать к себе пришибленных горем. Господь всеблагий пошлет им своих ангелов и укрепит их несмелые руки!

— Веди нас, батьку! С тобой на смерть, до загыну! — перебили Богуна крики воодушевленных казаков.

Не медля ни одного мгновенья, Богун вскочил на коня и в сопровождении своего отряда выехал из леса.

Не долго ему пришлось искать следа прошедшего турецкого отряда. Широкая черная полоса, пролегавшая по ниве несжатой пшеницы, красноречиво свидетельствовала о том, куда он тянулся…

Богун с казаками бросился по этому направлению.

Вскоре они заметили вдалеке черный столб дыма, медленно поднимавшийся к небу и расплывшийся вверху черным, неподвижным облаком. Когда казаки подъехали ближе, то глазам их представилось вместо села лишь потухающее пожарище, на котором возвышались груды побелевшего уголья и пепла, с разбросанными то там, то сям безобразными черными комками.

Богун остановился и отвернулся от этого зрелища.

— Здесь уже помощь не нужна, — промолвил он горько, — здесь уже все успокоилось! Гайда дальше! Неужели не найдем мы живых? — И он повернул коня от этого свежего гробовища и помчался вперед.

Настал рассвет, но Богун и не думал уже об осторожности, а спешил к большому селу Лядинцам, лежавшему, по его расчету, еще мили две к югу. Богуну эта местность была известна, и он повел свой отряд напрямик глубокими оврагами и перелесками.

Не доезжая до последнего яра, в котором ютилось у шумевшего по камням потока село, казаки услыхали за скалой тревожный гомон, смешанный с отголосками стонов и плача, как будто там собралась ярмарка и на ней происходила драка.

Богун выскочил за колено оврага, и глазам его представилась действительно ярмарочная картина: запряженные волами и лошадьми возы теснились и лезли один на другого: они были беспорядочно наполнены всяким добром: на одних торчали скрыни, сундучки и кадки, среди которых гнездились подушки, кожухи и всякая домашняя рухлядь; другие — были забросаны лантухами с зерном, мешками с мукой и ряднами; иные были навалены сеном, сверх которого кое–где виднелись малые детки; смеющиеся, румяные личики их выглядывали любопытными глазками из зелени, точно яркие полевые цветочки. Среди возов блеяли овцы, мычали коровы, в ином месте визжал неистово поросенок, которого старались впихнуть в кадку, в другом — выла собака. Возле коней и волов двигались мрачные фигуры отцов и дедов, а у возов суетились заплаканные матери да дивчата. Торопливость и страх не давали им времени предаться вполне своему горю, а заставляли лишь метаться то в оставляемые родные хаты, то от них к возам; одни лишь старшенькие дети, понимавшие весь ужас этого бегства, ревели навзрыд и цеплялись за запаски своих матерей…

Богун подскакал незаметно к этой обеспамятевшей толпе и крикнул:

— Стойте, добрые люди! Я прибыл к вам с помощью и сумею оборонить вас… Только слушайте!

Громкий голос Богуна заставил вздрогнуть толпу. Все онемели и обнажили головы, завидя перед собой знатного лыцаря; иные даже узнали славного полковника, и слово — «Богун, Богун!» перелетело радостно с одного конца табора до другого.

— Куда вы задумали бежать? — заговорил Богун после улегшегося молчания. — Не уйти бегством вам от погибели и не спрятаться нигде! Призванные гетманом гости разметались на нашей опустошенной земле разбойничьими загонами, и здесь ли, дальше ли… а нагонят вас и истребят до единого…

— Будь проклят гетман! Побасурманился, зрадник! — раздались в толпе бурные возгласы.

— Да если бы и удалось вам уйти от татарина, — продолжал дальше Богун, — то где вы найдете другое такое село? Какие скалы укроют ваши насиженные гнезда от бурь и негод? Чье небо согреет вас так, как это родное небо? Эх, братья мои, не заменит вовек чужая сторона родимого края, не заменит мачеха родной матери! И что это за жизнь — пресмыкаться меж чужими людьми, сохнуть и чахнуть без пристанища, сиротами, как заклятое перекати–поле… Вон там на кладбище лежит ваша родына; здесь, к этим горам и долинам приросли мы костями, от этих красот не оторвать вам ваших душ и сердец… Так не лучше ли умереть дома, чем влачить позорную жизнь на чужбине?

— Умереть лучше! — отозвался глухо старческий голос и пронесся стоном в толпе… В дальнем конце раздались неудержимые рыдания…

— Да, умереть, — подхватил Богун, — но не смертью оглушенных страхом рабов, а смертью витязей в борьбе с врагом, с мечом в руках и с отвагой во взоре. Бросьте ж под ноги вы страх, расправьте свои крепкие руки; они за блаженной памяти батька Богдана умели бить ворогов. Ужели вы хуже своих отцов, ужели погасла в вас гордость, ужели пропала любовь к отчизне? Смотрите, вон у меня есть с сотню завзятцев, которые за вас лягут костьми! Встряхнитесь же и вы, берите коней, оружие, — у нас и того, и другого запас, — да присоединяйтесь к нам… Бейте ворога все — и стар, и млад… как били в славное время!

Словно переродились все поселяне. По мере слов Богуна лица их оживлялись, покрывались румянцем отваги, а глаза загорались огнем… и наконец энтузиазм всколыхнул толпу, все чувства ее слились в одном восторженном крике: «На погибель катам! Все за тобою, наш батько!»

— Так к оружью! — крикнул Богун, взмахнув обнаженною саблей; сверкнула от нее змеей радуга и рассыпалась искрами, а искры вонзились новой надеждой в сердца оживших людей…

— До зброй! До зброй! — пронеслось по рядам грозно, и все бросились к возам добывать из-под овна старые мушкеты, заржавленные сабли и самодельные спысы…

— Кто посильней — ко мне, до моей батавы, — распоряжался, разъезжая меж возами, Богун, — а кто послабее, скачи немедленно по соседним селам и хуторам, да оповещай всех, чтоб собирались загонами и примыкали ко мне; оповещай всех, что Богун ожил и поднял меч на неверных!

Все ободрилось, все ожило, все бросилось исполнять приказания своего дорогого и славного батька…

Вскоре разнесся слух по окрестностям, что Богун призывает всех поселян к оружию и собирает под свою хоругвь. Эта весть приостановила на время беспорядочное бегство поселян, подняв в них прежний воинственный дух. Вскоре отряд Богуна возрос до пяти сотен, и с этими удальцами он смело уже нападал и на сильнейшего врага; а так как шайки татар и турок были не многолюдны, да и при том воровские злодеи были лишь при безоружных храбры, то Богун, разбив свой отряд на пять сотен, громил басурманов по всем направлениям и наполнял ужасом их загоны.

Такое мужественное сопротивление отшатнуло врагов от Подолии, и шайки их подались на Волынь.

Между тем главные силы турок и татар, захватив Каменец, не двигались с места, а ждали коронного гетмана Собеского к себе в гости. Гетман же Дорошенко со своими полками, умноженными ордою татар, был двинут падишахом ко Львову, в Червоную Русь.

Но несмотря на ослабление центральных сил, Собеский не думал подступать к Каменцу, а все поджидал короля Михаила с посполитым рушеньем (всеобщее ополчение). Но посполитое рушенье затруднялось магнатами, не желавшими поддерживать войну с Турцией, рисковать своим добром ради какого-то Ханенко и его быдла. Себялюбивые эгоисты, они готовы были отказаться и от этой беспокойной Украйны, потерявшей в глазах их всякий интерес вследствие своего запустения, и даже от пограничных крепостей,