– Порешили пса? – спросил.
– Суку, – ответил Примат довольно.
Он достал ствол, снял с предохранителя, поставил в упор к деревянному, шириной в хорошую березку, стояку крыльца и снова выстрелил.
– Смотри-ка ты, – сказал, осматривая стояк. – Не пробил. Гном, встань с той стороны, я еще раз попробую?
– А ты ладошку приложи и на себе попробуй! – засмеялся, пересыпая зубками, Гном.
Примат приложил ладонь к дереву, и в мгновение, пока я не успел из суеверного ужаса сказать хоть что-нибудь, выстрелил еще раз – направив ствол с другой стороны, как раз напротив своей огромной лапы. Я не видел, дрогнула в момент выстрела его рука или нет, потому что непроизвольно зажмурился. Когда раскрыл глаза, Примат медленно снял ладонь со стояка и посмотрел на нее, поднеся к самым глазам. Она была бела и чиста.
Утром на базе нас встретила жена Примата. Лицо ее было нежно, влажно и сонно, как цветок после дождя. Она много плакала и не спала.
– Ты где был? – задала она глупый вопрос мужу, подойдя к нему на расстояние удара. Они славно смотрелись друг с другом: большие и голенастые, хоть паши на обоих.
– На рыбалке, не видишь? – сказал он, хмыкнув и хлопнув по кобуре.
Жена его снова заплакала и, приметив Гнома, почти крикнула:
– И этот еще здесь. Из-за него все!
Гном обошел молодую женщину стороной, с лицом настолько напряженным, что оно стало еще меньше, размером с кулак Примата.
– С ума, что ли, сошла? – спросил Примат равнодушно. – Тебе чего не нравится? Что я на работу хожу?
– Еще и в Чечню собрался, гадина, – сказала жена, не ответив.
Примат пожал плечами и пошел сдавать оружие.
– Ты хоть ему скажи что-нибудь! – сказала мне она.
– Что сказать?
Я понимал, что она его дико и не без основания ревновала, вот даже не верила, что он на работу ходит, а не по девкам; но последнее ее слово было все- таки за Чечню. «При чем тут Чечня?», – подумал я; потому и ответил вопросом на вопрос.
Жена брезгливо махнула рукой, словно сбив наземь мои, зависшие в воздухе слова, и пошла прочь. Не обращая внимания на машины, медленно перешла дорогу и встала у ограды парка, спиной к базе. Стояла, чуть раскачиваясь.
«Ждет его, – подумал я довольно. – Но хочет, чтоб он первый подошел. Хорошая баба».
Сдав оружие, Примат покурил с Гномом, искоса поглядывая не спину жены, они посмеялись, еще вспомнили про застреленную суку, старательно забычковали носками ботинок сплюнутые сигареты, закурили еще по одной и расстались наконец.
Примат подошел к жене и погладил ее по спине.
Она что-то ответила ему, должно быть, в меру неприветливое и, не оборачиваясь, пошла по дороге. Примат за ней, не очень торопясь.
«Метров через пятьдесят помирятся», – решил я. Я из окна за ними смотрел.
Через минуту Примат нагнал жену и положил ей руку на плечо. Она не сбросила его ладонь. Я даже почувствовал, как раскачивание ее бедер сразу стало на несколько сантиметров шире – ровно так, чтоб в движении касаться бедра Примата.
«Придут домой и… все у них поправится сразу», – подумал я лирично, сам чуть возбуждаясь от вида этих двух, древними запахами пахнущих зверей.
Откуда-то я знал, что Примат наделен богатой мужскою страстью, больше меры. Семени в нем было не меньше, чем желанья пролить чужих кровей. Пролил одно, вылил другое, все в порядке, все на местах.
Первого человека убил тоже Примат.
Целую неделю он тосковал: кровь не шла к нему навстречу. Он жадно оглядывал чеченские пейзажи, бурные развалины, пустые и мрачные дома, каждую минуту с крепкой надеждой ожидая выстрела. Никто не стрелял в него, Примат был безрадостен и раздражен в отряде едва не на всех. Кроме, конечно, Гнома, во время общенья с которым лицо Примата теплело и обретало ясные черты.
Пацаны наши чуть ли не молились, чтоб отряд миновала беда, а Примат всерьез бесился:
– На войну приехать и войны не увидеть?
– Ты хочешь в гробу лежать? – спрашивали его.
– Какая хер разница, где лежать, – отвечал Примат брезгливо.
Постоянно стреляли на недалеких от нас улицах, каждый день убивали кого-то из соседних спецназовских отрядов, иногда в дурной и нелепой перестрелке выкашивало чуть не по отделению пьяных «срочников». Одни мы колесили по Грозному как заговоренные: наша команда занималась в основном сопровождением, изредка – зачистками.
Примат часто требовал свернуть на соседнюю улицу, где громыхало и упрямо отхаркивалось железо, когда мы в драном козелке катались по городу, совершая не до конца ясные приказы – сначала в одно место добраться, а потом в иной медвежий угол отвести то ли приказ, то ли пакет, то ли ящик коньяка от одного, скажем, майора, другому, к примеру, полкану.
– По кой хер мы туда поедем? – отвечал я с переднего сиденья.
– А если там русских пацанов крошат? – кривил губы Примат.
– Никого там не крошат, – отвечал я, и, помолчав, добавлял: – Вызовут – поедем.
Нас, конечно, не вызывали.
Но в третий день третьей недели, на утренней зачистке на окраинах города мы наконец взяли, забравшись на чердак пятиэтажки, троих безоружных, молодых, нервных. Была наводка, что с чердака иногда стреляют по ближайшей комендатуре.
– А чего тут спим? – спросил у них командир.
– Дом разбомбили. Ночевать негде, – ответил один из.
Здесь командир и рванул свитерок на одном, и синяя отметина, набиваемая прикладом на плече, сразу пояснила многое.
Но оружия на чердаке мы не нашли.
– Паспорта есть? – спросили у них.
– Сгорели в пожаре, когда бомбили, да! – стояли чеченцы на своем.
– Ну, в комендатуре разберутся, – кивнул командир.
– Разведите их подальше, чтоб друг другу не сказали ничего, – добавил он. – А то сговорятся об ответах.
Наши камуфлированные пацаны разбрелись по соседним подъездам, работали там: иногда даже на улице слышно было, как слетают с петель двери – их выбивали, когда никто не отзывался. Пленных развели по сторонам, у одного из них остались стоять Примат с Гномом.
На всякий случай я отвел троих сослуживцев к двум рядкам сараюшек у дома, чтоб посматривали: а то неровен час придет кто незванный, или вылезет из этих сараек, чумазый и меткий.
Возвращался, закуривая, обратно, и меня как прокололо: вдруг вспомнил дрогнувшие тяжело глаза Примата, когда он взял своего пленного за шиворот и, сказав «пошли», отвел его подозрительно далеко от дома, где шла зачистка, к небольшому пустырю, который в последние времена стал помойкой.
Я надбавил шагу, и когда выглянул из-за сараев, увидел Примата, стоящего ко мне спиною, и Гнома, смотревшего мне в лицо с нехорошей улыбкой.
– Беги! – негромко, но внятно сказал пленному Примат. – А то расстреляют. А я скажу, что ты сбежал. Беги!
– Стой! – заорал я, едва не задохнувшись от ужаса.
Крик мой и сорвал чеченца с места, – он, подпрыгнув, помчался по пустырю, сразу скувыркнулся, зацепился за проволоку, поднялся, сделал еще несколько шагов и получил отличную пулю в затылок.
Примат обернулся ко мне. В его руке был пистолет.
Я молчал. Говорить уже было нечего.
Через минуту примчал командир, и с ним несколько наших костоломов.
– Что случилось? – спросил он, глядя на пацанов – нет ли на ком драных ранений, крови и прочих признаков смерти.
– При попытке к бегству… – начал Примат.
– Отставить, – сказал командир, и секунду смотрел Примату в глаза.
– Одно слово: примат, – с трудом выдавил он из себя и сплюнул.
Я вспомнил, как мы, весенней влажной ночью, собирались в Чечню. Получали оружие, цепляли подствольники, склеивали рожки изолентой, уминали рюкзаки, подтягивали разгрузки, много курили и хохотали.
Жена Примата пришла то ли в четыре ночи, то ли в пять утра, и стояла посередь коридора, с черными глазами.
Завидев ее, Гном пропал без вести в раздевалке: сидел там, тихий и даже немножко подавленный.
Примат подошел к жене, они молча смотрели друг на друга.
Проходя мимо них, даже самые буйные пацаны отчего-то замолкали.
Я тоже прошел молча, женщина увидела меня и кивнула; неожиданно я заметил, что она беременна, на малом сроке, но уже уверенно и всерьез – под нож точно не ляжет.
Лицо Примата было спокойным и далеким, словно он уже пересек на борту половину черноземной Руси и завис над горами, выглядывая добычу. Но потом он вдруг встал на одно колено и послушал вспухший живот. Не знаю, что он там услышал, но я очень это запомнил: коридор, полный вооруженных людей, черное железо и черный мат, а посередь всего, под желтой лампой, стоит белый человек, ухо к скрытому плоду прижав.
«Примат, да? Воистину примат?» – спросил я себя, подойдя к трупу, у которого словно выхватили зубами кусок затылка.
Никто не ответил мне на вопрос.
Под свой командировачный, «дембель», мы устроили небольшую пьянку. В самый разгар веселья вырубили в казармах свет и Гном всех рассмешил, заверещав тонким и на удивление искренним голосом:
– Ослеп! Я ослеп!
– Отец, что с тобой? – подхватил шутку Примат.
– Сынок, это ты? – отозвался Гном. – Вынеси меня на свет, сынок. От хохота этих хамов, к последнему солнцу.
