Войска Петлюры в этот период фактически прекратили боевые действия против Красной армии, и советское командование получило возможность двинуть против Деникина дополнительные силы. Корпус генерала Н. Э. Бредова из-за этого был отвлечен на Правобережную Украину, в то время как остро не хватало войск на главном, Московском направлении. Кроме того, действия Деникина на Украине напугали поляков, и Юзеф Пилсудский на время заключил перемирие с Красной армией; освободившиеся советские силы как раз и нанесли решающее поражение Добровольческой армии Май-Маевского под Орлом и Курском.
Приказав группе генерала Добророльского наступать в низовьях Днепра, Деникин вторгался в район, контролируемый Повстанческой армией Н. И. Махно, и получал, таким образом, еще одного опасного врага.
В связи с этими, достаточно неуклюжими попытками реализовать идею о единой и неделимой России и одновременно расправиться не только с большевиками, но и со всеми «самостийниками» А. Г. Шкуро вспоминал, что лозунг «неделимая Россия» теперь уже толковался в Ставке как отрицание федеративного государства. Отсюда возникли невозможность сговориться с Петлюрой, перешедшая впоследствии в вооруженную борьбу, недоразумения с Кубанской радой и с Грузией, кровопролитные столкновения с Дагестаном и Азербайджаном, недоброжелательства в сношениях с Польшей: «Всё это дробило силы и средства армии, вызывало необходимость содержания крупных гарнизонов в тылу и препятствовало возможности создания единого антибольшевистского фронта. Назначенный командующим войсками Кавказа генерал Эрдели, воспитанник Петербургских салонов, не имевший понятия о кавказских взаимоотношениях и обычаях, не сумел довести до конца удачно начатое мною умиротворение Ингушетии и Чечни. Там начались беспрерывные восстания. Игнорируемая Главным командованием Кубанская рада, ища союзников, приняла украинофильскую, вернее, петлюровскую ориентацию, ибо малороссийское наречие, традиции, дух и нравы родственны значительной части населения Кубанского края».
Для похода на Москву не имело никакого критического значения взятие Астрахани. Там остатки советской 11-й армии большой активности не проявляли и на исход борьбы в период решающих боев на Московском направлении практически не влияли. Ратуя за наступление на Астрахань, Врангель ошибался вместе с Деникиным. Последний же явно преувеличивал степень разгрома красных под Царицыном и Харьковом.
Деникин в своих воспоминаниях так обосновывал «Московскую директиву»:
«Директива… потом в дни наших неудач осуждалась за чрезмерный оптимизм. Да, не закрывая глаза на предстоявшие еще большие трудности, я был тогда оптимистом. И это чувство владело всем Югом — населением и армиями. Это чувство нашло отклик там, на севере, за линией фронта, среди масс, придавленных еще большевистским ярмом и с нетерпением, с радостью ждавших избавления. „Кассандры“ примолкли тогда. Оптимизм покоился на реальной почве: никогда еще до тех пор советская власть не была в более тяжелом положении и не испытывала большей тревоги.
Директива в стратегическом отношении предусматривала нанесение главного удара в кратчайших к центру направлениях — курском и воронежском, прикрываясь с запада движением по Днепру и к Десне. В психологическом — она ставила ребром перед известной частью колебавшегося казачества вопрос о выходе за пределы казачьих областей. В сознании бойцов она должна была будить стремление к конечной далекой, заветной цели. „Москва“ была, конечно, символом. Все мечтали „идти на Москву“, и всем давалась эта надежда».
Практически милейший Антон Иванович задним числом признавал, что «Московская директива» имела больше моральное, чем стратегическое значение. Эйфория от недавних успехов на Северном Кавказе, под Царицыном и в Донбассе сыграла с главкомом злую шутку.
П. Н. Шатилов, один из ближайших сотрудников и друзей Врангеля, был на стороне Петра Николаевича в его конфликте с Деникиным. Он писал:
«Врангель обладал исключительным военным талантом, и я более чем кто-либо могу это подтвердить. Он обладал взрывной энергией, что подчас доставляло мне немало хлопот. Его забота о войсках была общеизвестна. Движимый ею, он многократно обращался в Ставку, чем вызвал отрицательное отношение к себе Деникина.
У него легко возникала как симпатия, так и антипатия к людям. Он был внимателен к тем, кому симпатизировал, и в то же время быстро забывал обиды. Ему неведома была подозрительность. Людей он оценивал только по деловым качествам.
Он часто бывал жестоким, эта черта свойственна ему с молодости, но принимал критику в свой адрес…
Вспышки гнева, которые возникали у Врангеля, легко было погасить, обратившись к его разуму и чести. Деникин же отвечал грубо, был мелочен и, что хуже всего, наносил незаслуженные обиды».
Если же подходить объективно, то придется признать, что конфликт Деникина и Врангеля, перешедший в конце концов в открытое противостояние, не оказал практически никакого влияния на исход Гражданской войны. Вооруженные силы Юга России разлагались сами по себе, без всякой связи с противостоянием Врангеля и Деникина.
Но тогда, в Царицыне, было еще не противостояние, а только разногласия по стратегическим вопросам.
Врангель считал, что Деникина против него настраивало окружение: «Не сомневаюсь, что значительную роль играли здесь секретные сводки и „информация вверх“ пресловутого Освага. Чья-то незримая рука искусно вела закулисную игру. Еще в бытность мою в Ростове мне попалась в руки одна из секретных информационных сводок донского штаба. Отмечая благожелательное ко мне отношение местного населения, она упоминала вскользь, что „среди обывателей ходят слухи, что в ближайшее время Врангель явится преемником генерала Деникина“. Я тогда же, показывая сводку генералу Юзефовичу, сказал ему, что фраза эта помещена неспроста, а несомненно с задней мыслью вселить в Главнокомандующего предубеждение против ближайших помощников. Впоследствии я имел случай убедиться, что подозрения мои были вполне основательны и что чья-то злая воля удачно использовала слабые струны Главнокомандующего».
Надо сказать, что хотя Врангель и не разделял радикальные взгляды монархически настроенных офицеров, считавших, что следует немедленно провозгласить целью Вооруженных сил Юга России восстановление монархии, он тем не менее стал центром притяжения правых, монархических сил, стоявших в оппозиции к Деникину за его политику «непредрешения» государственного строя России до созыва нового Учредительного собрания.
Постепенно Врангель начал интриговать против Деникина. Он стал распространять не только среди высшего командного состава, но также и среди более широких кругов офицерства и гражданских общественных деятелей свои рапорты главнокомандующему, в которых военные неудачи объяснялись ошибочной стратегией Деникина, его неумением «устроить тыл» и наладить отношения с Кубанью, а неспособность Кавказской армии наступать на Саратов — плохим снабжением и пополнением армии, которую штаб Деникина держит в «черном теле».
Хотя Врангель и не сочувствовал замыслу «Московской директивы», поставленные задачи надо было выполнять, несмотря на то, что Кавказская армия была существенно ослаблена. Ей пришлось вернуть в состав Добровольческой армии 7-ю пехотную дивизию, а также передать под командование Май-Маевского 2-ю Терскую казачью дивизию, Осетинский конный полк и пластунские Терские и Осетинский батальоны. Это не могло быть компенсировано передачей Кавказской армии 2-й Кубанской пластунской бригады. Правда, Врангелю удалось добиться, чтобы 2-ю Терскую дивизию ему оставили до завершения Камышинской операции.
Тем не менее Кавказская армия продолжала наступление вдоль Волги на север. Войска Врангеля 15 июля взяли Камышин. Было захвачено около тринадцати тысяч пленных, 43 орудия и множество пулеметов, 12 паровозов, более тысячи вагонов, большое количество снарядов и патронов.
Перед Камышинской операцией произошли изменения в командовании Кавказской армии. Генерал Юзефович получил назначение командиром 5-го конного корпуса, состоявшего из полков регулярной кавалерии. Вместо него начальником штаба армии стал генерал Шатилов, а 4-й конный корпус у него принял генерал Топорков.
Шестнадцатого июля Врангель получил грозную телеграмму Романовского: «Для доклада
