России были слабы, подчинены государству, они даже образовывались государственной властью. Сильными элементами были только монархия, принявшая форму западного абсолютизма, и народ. Культурный слой чувствовал себя раздавленным этими двумя силами. Интеллигенция XIX века стояла над бездной, которая всегда могла развернуться и её поглотить. Лучшая, наиболее культурная часть русского дворянства чувствовала ненормальность и неоправданность своего положения, свою вину перед народом. К XIX веку империя была очень нездоровой и в духовном и в социальном отношении. Для русских характерно совмещение и сочетание антиномических, полярно противоположных начал. Россию и русский народ можно характеризовать лишь противоречиями. Русский народ с одинаковым основанием можно характеризовать, как народ государственно-деспотический и анархически-свободолюбивый, как народ склонный к национализму и национальному самомнению, и народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный причинять страдания и до болезненности сострадательный. Эта противоречивость создана всей русской историей и вечным конфликтом инстинкта государственного могущества с инстинктом свободолюбия и правдолюбия народа.

Вопреки мнению славянофилов, русский народ был народом государственным — это остаётся верным и для советского государства — и вместе с тем это народ, из которого постоянно выходила вольница, вольное казачество, бунты Стеньки Разина и Пугачёва, революционная интеллигенция, анархическая идеология, народ, искавший нездешнего царства правды. В созданном через страшные жертвы огромном государстве-империи этой правды не было.

Мало кто из современников знает, что царь Николай II, последний Всероссийский император, был ещё и царём Польским, и великим князем Финляндским. Кроме звания полковника (1892), он имел чины и от британских монархов. Например, адмирала флота (1908) и фельдмаршала британской армии (1915).

Его коронация (и его супруги) состоялась 14 (26) мая 1896 года. Для этого ему пришлось накануне поселиться в Кремле и целый день принимать «целую армию свит понаехавших принцев».

И вот, наконец, день 14 мая 1896 года…. «Шествие из Кремля к Успенскому собору, — красочно расписывает этот день Э. Радзинский. — В малой бриллиантовой короне — императрица-мать, и четыре генерала несут её порфиру. Л потом под крики «ура» в собор вошли они — Николай и Александра…»

«Великий, торжественный, но тяжёлый в нравственном смысле для Алике, мама и меня день.

С 8 часов утра были на ногах. Погода стояла, к счастью, дивная. Красное крыльцо представляло сияющий вид. Всё, что произошло в Успенском соборе, хотя и кажется сном, но не забывается во всю жизнь».

Горели свечи… херувимское пение… Из рук митрополита он принял большую корону и надел её на голову. Она опустилась перед ним на колени. Он снял корону — и дотронулся ею до её головы. И вновь корона на его голове. А на её золотистых волосах уже сверкает маленькая бриллиантовая корона. Четыре фрейлины укрепляют её золотыми шпильками. Они сели на троны в древнем соборе, и императрица-мать поцеловала Ники. Потом поцелуй прежней императрицы коснулся щеки Алике…

Как молоды, как счастливы они были…

С Красного крыльца трижды, в пояс, они поклонились народу.

«В 3 часа пошли в Грановитую палату к трапезе… Обедали у мама, которая отлично выдержала всё это длинное испытание. В 9 часов пошли на верхний балкон, оттуда Алике зажгла иллюминацию на Иване Великом. Затем последовательно осветились башни и стены Кремля».

Гессенская принцесса смотрела на золотой купол великого собора: сверкала в огнях столица полумира — древняя столица Европы и Азии.

Императрица-мать действительно отлично выдержала всё это длинное испытание. Её выдержка понадобилась ей и на следующий день.

«17 мая… Час с четвертью шли поздравления дам. Началось с великих княгинь, потом фрейлины, городские дамы… Ноги немного побаливали…

Поехали в Большой [театр] на торжественный спектакль. Давали по обыкновению первый и последний акт «Жизнь за царя» и новый красивый балет «Жемчужина»…

Этот «новый красивый балет» — и был тот самый, в котором, к изумлению публики, на сцену вышла Ксешинская.

В тот вечер мать ещё раз поняла, как мягок её Ники.

Но следующее утро, 18 мая, стёрло из её памяти и злополучный балет, и торжествующую Матильду. 18 мая стал одним из страшных дней царствования её сына.

По ритуалу после коронации происходит народное гулянье с раздачей бесплатной еды, сладостей, пряников… Место для гулянья было выбрано за чертой города, на Ходынском поле.

Древнее: «хлеба и зрелищ» — Цезарь и народ.

На Ходынском поле стояли палатки, цветастые, со сладостями. И кружки должны были давать — коронационные, с гербами, и всё бесплатно. Но между палатками и собравшейся в ночь с 17-го (17!) толпой находились забытые рвы. Забытые благодаря разгильдяйству властей. Много пришло людей на даровое угощение… Сошлось, сгрудилось не менее полумиллиона, так спрессовались — ядром не пробить. Все ждали, когда начнётся раздача подарков. И тут раздались крики — задыхались люди в толпе. Кто-то решил — лакомства дают! И поднапёрли. Сдвинулась груда тел, и попадали люди в ямы, а по головам, по раздавленным грудным клеткам — толпа…»

В. А. Гиляровский, известный московский журналист и писатель, которого знала буквально вся столица, вспомнит, как в 1896 году, перед самыми коронационными торжествами, к нему приехал М. А. Саблин и от имени редакции попросил давать для газеты описания событий, связанных с торжествами.

«Около двухсот русских и иностранных корреспондентов прибыло к этим дням в Москву, но я был единственный из всех проведший всю ночь в самом пекле катастрофы, среди многотысячной толпы, задыхавшейся и умиравшей на Ходынском поле.

Накануне народного праздника вечером, усталый от дневной корреспондентской работы, я прямо из редакции «Русских ведомостей» решил поехать в скаковой павильон на Ходынку и осмотреть оттуда картину поля, куда с полудня шёл уже народ.

Днём я осматривал Ходынку, где готовился народный праздник. Поле застроено. Всюду эстрады песенников и оркестров, столбы с развешанными призами, начиная от пары сапог и кончая самоваром, ряд бараков с бочками для пива и мёда для дарового угощения, карусели, наскоро выстроенный огромный дощатый театр под управлением знаменитого М. В. Лентовского и актёра Форкатия, и, наконец, главный соблазн — сотни свеженьких деревянных будочек, разбросанных линиями и углами, откуда предполагалась раздача узелков с колбасой, пряниками, орехами, пирогов с мясом и дичью и коронационных кружек.

Хорошенькие эмалевые белые с золотом и гербом, разноцветно разрисованные кружки были выставлены во многих магазинах напоказ. И каждый шёл на Ходынку не столько на праздник, сколько за тем, чтобы добыть такую кружку. Каменный царский павильон, единственное уцелевшее от бывшей на этом месте промышленной выставки здание, расцвеченное материями и флагами, господствовало над местностью. Рядом с ним уже совсем не праздничным жёлтым пятном зиял глубокий ров — место прежних выставок. Ров шириной сажен в тридцать, с обрывистыми берегами, отвесной стеной, где глиняной, где песчаной, с изрытым неровным дном, откуда долгое время брали песок и глину для нужд столицы. В длину этот ров по направлению к Ваганьковскому кладбищу тянулся сажен на сто. Ямы, ямы и ямы, кое-где поросшие травой, кое-где с уцелевшими голыми буграми. А справа к лагерю, над обрывистым берегом рва, почти рядом с краем её, сверкали заманчиво на солнце ряды будочек с подарками».

Выйдя из Чернышевского переулка на Тверскую, Гиляровский взял у Страстного лихача, надел ему на шляпу красный кучерский билет (выданный для проезда всюду), и через несколько минут оказался на скачках. Немного посидев на балконе членского павильона, затем отправился на Ходынку… После того как всё произойдёт, известный журналист запишет: «В девять часов утра я пил в семье чай и слушал рассказы об ужасах на Ходынке:

— Говорят, человек двести народу передавили!

Я молчал.

Свежий и выспавшийся, я надел фрак со всеми регалиями, как надо было по обязанностям официального корреспондента, и в 10 часов утра пошёл в редакцию. Подхожу к Тверской части и вижу