Канкрина постепенно искажался, пока наконец в 1868 году не был утвержден новый, вполне фритредерский тариф. «Всякий проживший 60-е и 70-е годы… по сумме личных впечатлении — если они не ограничивались гостиными и канцеляриями, — писал Менделеев, — чувствовал в 70-х годах, что страна не богатела, что ее достаток не возрастал, что надвигается что-то неладное. Корень дела был… экономический и связанный с ошибочною торгово-промышленною политикой, выражающеюся в необдуманном таможенном тарифе… Крепостная, т. е. в сущности экономическая, зависимость миллионов русского народа от русских помещиков уничтожилась, а вместо нее наступила экономическая зависимость всего русского народа от иностранных капиталистов. Вольный труд возбуждался, но ему поприще открыто не было…
Центры тяжести перемещались от непроизводительных классов в производящие, только не русские, а иностранные, ибо эти миллиарды рублей, ушедшие за иностранные товары, и этот русский хлеб кормили не свой народ, а чужие. Просвещение развивалось, а ему производительного приложения не оказывалось в ином месте, кроме канцелярий и резонерства классического строя. Отсюда, по моему мнению, вполне объясняется то поголовное отчаяние, в которое впала масса русских людей…»
Так что не случайно именно в 1870-х годах мучительные раздумья привели Дмитрия Ивановича к мысли о протекционизме. Но в отличие от великосветского обывателя, для которого протекционизм — это обложение пошлиной иностранного товара, а фритредерство — беспошлинный ввоз; для которого протекционизм — это дороговизна, а фритредерство — дешевизна; в отличие от банковского и чиновного люда, склонного рассматривать протекционизм как чисто финансовую акцию, Менделеев смотрел на протекционизм иначе. Он считал, что протекционизм — это не только покровительственный таможенный тариф, но это еще наличие в стране всех условий для развития покровительствуемой промышленности, то есть природные ресурсы и рабочая сила, это еще и государственные мероприятия, прямо стимулирующие инициативу, прилив капиталов и знающих дело людей в покровительствуемую отрасль.
Менделеев считал своим гражданским долгом противодействовать распространению фритредерских идей. «Если… представить себе, что ныне же все страны мира сразу согласились бы держаться «свободной торговли», то произошло бы, в конце концов, полное рабство земледельческих народов, т. е. порабощение их промышленными… Развить же у себя свою промышленность земледельческие страны не имели бы никакой возможности при полной свободе торговли, потому что иностранные промышленные их конкуренты сознательно губили бы всякие зачатки таких предприятий».
Что же касается возможности застоя в промышленности, защищенной от иностранной конкуренции высокими таможенными пошлинами, то Дмитрий Иванович снова и снова объяснял: «Промышленно- торговую политику страны нельзя правильно понимать, если разуметь под нею только одни таможенные пошлины. Протекционизм подразумевает не их только, а всю совокупность мероприятии государства, благоприятствующих промыслам и торговле и к ним приноравливаемых от школ до внешней политики, от дороги до банков, от законоположений до всемирных выставок, от бороньбы земли до скорости перевозки». Только при таком широко понимаемом протекционизме «дорогое, да свое, начатое с корня, может стать дешевым, а чужое… может из дешевого стать дорогим».
Менделеев предсказывал, что, когда в недалеком будущем другие страны догонят и обгонят Англию, этот оплот фритредерства рухнет, и Англия перейдет к протекционизму, — прогноз, оправдавшийся спустя несколько лет. Что же касается русской промышленности, то ей Дмитрий Иванович предрекал великое будущее.
«…Перечисление желаемого и ожидаемого невольно мешает правильно глядеть на достигнутое, выполненное, к чему и назначена нынешняя выставка, — писал он в 1896 году о Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде. — Но нельзя не указать на то, что выставка показала давние… примеры попыток русского гения встать впереди на те же пути… научно-промышленного прогресса, на которые… нас насильно тянут современные обстоятельства… Не дожить мне до той выставки, которая покажет такой новый скачок русской исторической жизни, при котором свои Ползуновы, Петровы, Шиллинги, Яблочковы, Лодыгины не будут пропадать, а станут во главе русского и всемирного промышленного успеха…»
Дмитрий Иванович действительно не дожил до «нового скачка русской исторической жизни», но его усилия приблизить этот скачок были по достоинству оценены новой Россией — Советской. «Менделеев не считал себя марксистом, — писала в 1937 году «Правда». — Но… его выводы покоились на основах материализма. Менделеев никогда не был сторонником социализма — более того, он боялся и чурался этого слова, но его талант и светлая голова позволили ему разглядеть черты будущего».
19 декабря 1898 года в Мариинском театре должен был состояться дневной спектакль в честь съезда ученых в Петербурге. По такому случаю Дмитрию Ивановичу пришлось нарушить свое обыкновение и во фраке, при лентах и орденах отправиться в театр. Когда они с Анной Ивановной появились в ложе, по залу прокатился шорох. Спустя несколько минут в ложу вошел племянник Менделеева профессор Ф. Капустин и тихо сказал Анне Ивановне, что этой ночью умер Володя, первенец и любимец Дмитрия Ивановича, что сообщение о смерти опубликовано в утренних газетах, что всем присутствующим в театре известно об этом и что все изумлены, как может Дмитрий Иванович в такую тяжелую для него минуту находиться в театре.
Анна Ивановна побледнела: несколько писем, в которых сообщалось о болезни Володи, она скрыла от Дмитрия Ивановича под тем предлогом, чтобы не расстраивать его. И ей не приходило в голову, что дело может принять такой трагический оборот… Она обратилась к ничего не подозревавшему Дмитрию Ивановичу, с любопытством разглядывавшему разряженную публику, и сказала, что ей нездоровится и что она просит отвезти ее домой. На обратном пути в карете Дмитрий Иванович и узнал, что нет больше Володи…
Чтобы понять, каким страшным ударом для Менделеева была смерть сына, надо знать, как вообще относился к детям этот сильный, великодушный и мужественный человек. Когда читаешь его экономические труды, всегда поражаешься той страстной гневности, которая вдруг прорывается при упоминании о Мальтусе. «Мальтус… даже прямо требует воздержания от деторождения, — пишет Дмитрий Иванович в своем «Учении о промышленности». — Возмутительность такого учения тем явственнее, что все главные посылки его не верны… Одним из лучших стимулов всех успехов человечества служит… стремление обеспечить своих детей и… облегчить их жизнь… если даже от этого пострадает и собственная». По этой внезапной горячности нетрудно понять, что для Дмитрия Ивановича вопрос о потомстве, о детях был вопросом сердца. И в его глазах даже Мальтуса извиняло то, что этот добрый пастор не нашел в себе сил следовать своему суровому учению и оставил после себя двенадцать детей.
Великий человек умел видеть и понимать ту самостоятельную, синтетическую, непрерывно идущую в детских головах работу мысли, которая в каждом ребенке обнаруживает зачатки гениальности и которая поэтому так часто делает поступки детей недоступными пониманию взрослых. Редкая способность Менделеева понимать и уважать серьезность и важность детских мыслей, большинством взрослых почитаемых за пустяковые, иногда приводила окружающих в изумление.
Как-то раз к Дмитрию Ивановичу приехал из Сибири знакомый купец с усыновленным им мальчиком- китайцем, который был прямо-таки влюблен в своего названого отца. На следующий день купец отправился по делам и не появился к обеду. Обеспокоенный мальчик занял свое место за столом и с нетерпением ждал отца. И тут открылась дверь, вошел Дмитрий Иванович и сел в свое кресло за столом.
— Сядь на стул! — крикнул ему мальчик. — Здесь мой папа сядет!
К изумлению домочадцев, Дмитрий Иванович, сделав им знак молчать, покорно пересел на стул.
— Для него, — объяснил он потом, — самый почетный и самый хороший человек — его отец. Это уважать надо!
У детей с их изумительным чутьем Дмитрий Иванович, который многим взрослым казался суровым, грозным, занятым и нетерпеливым человеком, пользовался общей любовью, что может служить еще одним подтверждением старой истины: не может быть плохим человек, которого любят дети.
В. Тищенко довелось быть свидетелем того, как однажды вечером к работавшему в кабинете отцу пришла попрощаться перед сном маленькая дочка. Дмитрий Иванович сразу отвлекся от дел, расцеловал ее и пошел уложить в постель. Через несколько минут он вернулся размягченный и растроганный и, помолчав, вдруг сказал Тищенко: «Много испытал я в жизни, но не знаю ничего лучше детей».
Будучи очень занятым человеком, Дмитрий Иванович не относился к числу отцов, которые все свое свободное время уделяют детям. Они всегда робели, оказываясь в его кабинете, но зато они чувствовали и
