Вдалеке, с правой стороны, Ли заметил какую-то постройку, к которой вела дорога, ответвлявшаяся от шоссе метров через сто. Чтобы срезать угол, он, не снижая скорости, погнал машину прямо через окаймлявшее шоссе свежевспаханное поле. Сделав гигантский скачок, бьюик едва не опрокинулся, но ему все же удалось выправить машину, заскрипевшую всеми своими металлическими сочленениями, потом колеса пошли юзом, и наконец он остановился перед гумном, с трудом ему удалось добраться до двери. Обе его руки теперь беспрестанно пронизывала колющая боль. В левой руке, все еще прикрученной к телу, начало восстанавливаться кровообращение, и он не мог сдержать стонов. Добравшись до деревянной лестницы, ведущей на чердак, он пополз по перекладинам вверх, но тут же потерял равновесие и с гримасой невообразимой боли попытался восстановить его, уцепившись зубами за одну из толстых необструганных палок. И застыл на полдороге, задыхаясь, с занозой, впившейся в губу. Он понял, как сильно сжал свои челюсти, только когда снова ощутил у себя во рту солоноватый вкус теплой крови, крови, которой он хлебнул, лежа на теле Лу, между ее ляжками, надушенными французскими духами, неподходящими для ее возраста. Он вновь увидел перекошенный рот Лу и ее измазанную кровью юбку, и мелкие искорки опять заплясали у него в глазах.

Медленно, через силу, он вскарабкался на несколько перекладин выше, когда снаружи раздался вой сирен. Этот вой сливался с криками Лу, и все случившееся ожило и пришло в движение в его сознании — он опять убивал Лу, и то же самое чувство, то же наслаждение снова охватило его, когда он наконец добрался до верху и вполз на грубый дощатый пол чердака. Звук снаружи умолк. С трудом, не помогая себе правой рукой, малейшее движение которой теперь также причиняло ему невыносимые страдания, он подполз к слуховому окну. Перед ним, насколько хватало глаз, тянулись поля желтоватой земли. Садилось солнце, и трава на обочине дороги колыхалась от легкого ветерка. Кровь сочилась в правый рукав и стекала вдоль тела; силы постепенно оставляли его; а затем его бросило в дрожь, так как к нему вернулся прежний страх.

Теперь полицейские окружили гумно. Ли слышал, как они окликают его. Он дышал, широко открыв рот. Его мучила жажда, он обливался потом; хотелось разразиться бранью и проклятиями, но в горле совсем пересохло. Он увидел, что кровь собралась возле него в маленькую лужицу и затекла под колено. Ли дрожал как осиновый лист, клацал зубами, а когда перекладины лестницы заскрипели под тяжелыми шагами, начал тихонько скулить, потом завыл, и вой, разрастаясь, стал пронзительным и громким; он попытался достать из кармана револьвер, и ценой безумного усилия ему это удалось. Его тело вжималось в стенку, чтобы быть как можно дальше от дыры, из которой должны были появиться люди в голубом. Да, он держал револьвер, но все равно не мог бы сделать ни единого выстрела.

Скрип шагов затих. Тогда он перестал выть, голова его упала на грудь. Но он еще смутно слышал что-то. Несколько мгновений спустя в бедро ему ударили пули; тело его ослабло и медленно осело вдоль стенки на пол. Выступившей слюной рот приклеило к грубому настилу гумна. Веревки, поддерживавшие его левую руку, оставили на ней глубокие синие полосы.

Толпа из поселка его все-таки вздернула, потому что он был негр. Внизу живота, под брюками, еще слегка топорщился уродливый, смехотворный комочек.