охристые тона плащей и шляп; белые чепцы и чулки; желтоватые или блекло-красные рукава — всё это обретает особую, мелодичную красоту на фоне деревьев с легкой листвой и мягких переливов глинистой дороги. В безмятежных домах живут все те, кто не знает, как горько брести вот так — в полной тьме. Церковь с зеленой колокольней и розовой черепичной крышей высится на заднем плане.

Христос ходил по водам и исцелял от болезней целые толпы людей. Книжники и фарисеи, прибывшие из Иерусалима, были возмущены увиденным и услышанным. Ученики Иисуса не омывали рук перед тем, как сесть за стол, а сам Он говорил совершенно невразумительные вещи, в таком роде: «Не то, что входит в уста, оскверняет человека; но то, что выходит из уст, оскверняет человека».[147] Когда ученики рассказали Ему об их недовольстве, Он сказал только: «Оставьте их, они — слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».[148] Но Брейгель слышит и другие слова Евангелия: «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно». [149] Он вспоминает, как Христос говорил, что светильники следует держать горящими.[150] Вспоминает о мудрых девах со светильниками и о девах неразумных, чьи светильники погасли, и они остались на улице, в ночи, в то время как верные души веселились на светлом брачном пиру с женихом, сияющим как солнце.[151] Вспоминает о Преображении Христа на горе, когда «просияло лице Его как солнце, одежды же Его сделались белыми как свет».[152] Не есть ли вообще всё Евангелие прославление и обещание Света?

Эти Слепые, с открытыми лицами и «темными» телами, появились в его жизни и его видениях внезапно. Они пришли не из евангельской притчи. И даже не из воспоминания о гравюре Корнелиса Массиса, которую он, Брейгель, часто рассматривал: там четверо слепых, держащихся за руки, падают один за другим в грязную канаву. И не из набросков к «Пословицам». И не из детских воспоминаний. Они — порождение всей его памяти, но прежде всего — порождение его страха, страха человека и художника. Если он потеряет зрение, что с ним будет? Все время, пока он с упоением изображал плащи и шляпы слепых, он мучился мыслью, что может перестать видеть. Он испытывал томительный страх перед смертью и тьмой. И даже не думал обращаться за помощью к тем, что выступают от имени Христа, а сами лишь вводят в заблуждение людей — и хорошо еще, если не пытают и не убивают их. Он давно знал, что каждый должен вслушиваться в голос, звучащий в его собственной душе, просветлять себя своим внутренним светом. Однако бывает и так, что внутренний голос умолкает; тогда человек бредет, спотыкаясь во тьме. Вера — это способность видеть во тьме, вопреки тьме. Фома видел тело воскресшего Христа, дотрагивался до Него, но это не было настоящей верой. Мы все на ощупь пробираемся вперед в ночи земного времени — сомневающиеся, жалкие. Мы оскальзываемся на глине и вот-вот упадем в пропасть. Веришь ли ты, что глаза твои останутся живыми и на дне этой грязной канавы, что там они так же жадно, как прежде, будут пить свет?

Брейгель задает себе этот вопрос в тот миг, когда свершается обряд крещения его второго сына. Он смотрит на ребенка, который открывает навстречу миру свои голубые глаза; эти младенческие глаза цвета перванш — как вспышка в полутемной церкви! Свеча освещает книгу приходских записей. Его второго сына назовут Яном — в честь Иоанна Крестителя. «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез него. Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир…»[153]

Альба расквартировывает в Генте tercio из Неаполя; в Льеже — tercio из Ломбардии; сардинское tercio — в Эно; кавалеристов из Франш-Конте — близ Маастрихта. При себе он оставляет сицилийское tercio и обосновывается в отеле Кулембург — том самом, где проходило пиршество гёзов. Вся страна у него в руках. Он показывает регентше письма короля: «…в деревнях стали творить вещи отвратительные и мерзкие, подняли шум; вследствие этого мы назначаем герцога Альбу нашим наместником, представляющим нашу персону, и облекаем его всеми привилегиями, юрисдикциями, полномочиями, правами и прочими преимуществами, какие подобают нашим наместникам. Вышеозначенный герцог один будет иметь суверенное право приказывать и делать все то, что сочтет необходимым для нашего блага, — в том числе выносить смертные приговоры, конфисковывать имущество и принимать любые другие меры в отношении всех тех, кто, как он обнаружит, виновен в преступном мятеже». В другом письме говорится: «Герцогине, нашей сестре, надлежит повиноваться герцогу Альбе и всем его повелениям, как нашей собственной персоне». Прочитав это, Маргарита в тот же вечер посылает Филиппу II прошение об отставке и письмо, в котором сообщает о своем желании вернуться в Парму. Она покинет Брюссель в декабре.

Совет по делу о мятежах — судебный орган, учрежденный Альбой, — народ будет называть не иначе как Кровавым трибуналом. В Совет не пригласили профессиональных юристов, поскольку, как объяснял герцог королю, «эти законники выносят обвинительный приговор только в том случае, если у них имеются доказательства преступления». Члены Совета ведут судебные процессы, но приговоры подписывает только сам герцог. Если — что случается очень редко — Совет предлагает меру наказания, отличную от смертной казни, Альба возвращает дело на доследование. Все те, кто в свое время подписал «Дворянский Компромисс», виновны в оскорблении Величества. Протестантские проповедники и члены церковных консисторий, мятежники и иконоборцы — все они, несомненно, заслуживают смертной казни. Обсуждению подлежит лишь форма экзекуции. Если осужденный отречется от протестантской веры, он сможет избежать казни посредством удушения или сожжения на костре. Однако возвращение в лоно католической церкви не спасет его от обезглавливания, которое, наряду с повешением, является самой распространенной формой осуществления смертного приговора. Анабаптистов, как правило, отправляют на костер, в редких случаях четвертуют. Каково общее число жертв? Более трех тысяч — только за первые месяцы деятельности Совета. Те же, кому удалось бежать, обречены на жизнь вдали от родины.

Трибунал — сборище теней и бандитов. Некоторые его члены целыми днями наслаждаются в подземельях зрелищем пыток и не способны почти ни на что иное, кроме как насыщать глаза видом крови, а уши — криками терзаемых жертв. Другие — раболепствующие чиновники, думающие лишь о том, чтобы вовремя открыть судебное заседание и никоим образом не навлечь на себя недовольство начальства. Доверенным лицом Альбы стал некий Варгас, который родился в Испании, но бежал из своей страны после того, как изнасиловал маленькую девочку, находившуюся на его попечении. Преданность герцогу приносит ему немалую выгоду. Он не говорит ни по-французски, ни по-фламандски и добился того, что приговоры начали составлять на латыни. Но и латынь его ублюдочна — он, например, любит повторять фразу: Non curamus vestros privileges.[154] Он зарабатывает вдвое больше остальных: шестнадцать экю в день, выплачиваемые из конфискованного имущества. Но как подсчитать, какую дополнительную прибыль получают эти убийцы за счет откровенного грабежа или вымогательства?

Трибунал действует вопреки всем законам. Тем, кто пытался протестовать против его тирании, ссылаясь на факты нарушения прав Провинций, Альба отвечал, что оскорбление Величества автоматически влечет за собой утрату виновными всех привилегий, всех обычных прав; кроме того, если он, наместник, будет обращать внимание на подобные мелочи, это пойдет лишь во вред королевской власти. Кавалеры Золотого руна по уставу могли быть судимы только членами своего ордена — Альба вообще запретил им проводить какие бы то ни было собрания, «хотя бы даже устраиваемые с единственной целью совместного произнесения молитвы „Верую“».

Столовое серебро и драгоценности, шпалеры и ковры, картины, золото и деньги осужденных на смерть и отправившихся в изгнание свозят в отель Кулембург целыми телегами. Одни только столовые приборы из дворца Эгмонта заняли шестнадцать сундуков. Имения принца Оранского конфискованы; правительственные чиновники опустошили арсеналы и фехтовальные залы его замков: семь барж,