— Меня тоже, — ответил Штернберг. — Тем не менее давай сегодня проведем вместе приятный вечер.

Мы отмечали Новый год в отеле «Палас» вместе с Марго и Фрицем фон Опелем и их гостями, среди которых были также князь фон Штархемберг со своей подругой, голливудской киноактрисой красавицей Норой Грегор[275]. Когда мимо прошел фотограф и сделал несколько снимков, Штернберг спросил, не возникнет ли у меня каких-либо осложнений после публикации этих фотографий.

— С какой стати?

Штернберг указал на сидевших за нашим столом:

— Ты же справляешь Новый год сплошь с «друзьями» Гитлера, не осудят ли тебя за это?

Об этом я не думала ни секунды, я чувствовала себя совершенно свободной и не находила ничего особенного в том, что развлекаюсь в компании противников национал-социализма, каким прежде всего был князь фон Штархемберг[276].

От Штернберга мы узнали, что в Вене он нашел молодую актрису, которой прочил блестящую карьеру. Ею оказалась Хильда Краль[277], в кино тогда еще не известная. Она должна была сыграть главную роль в фильме «Жерминаль» по роману Золя.

— А когда же мы будем работать вместе? — спросила я в шутку.

— Как только у нас обоих не будет никаких обязательств, — отвечал Штернберг, — и если не будет войны.

— Войны? — проговорила я с испугом. — Почему должна быть война?

Это был последний раз, когда я видела Штернберга в мирное время.

Вновь я встретила его лишь двадцать лет спустя — на бьеннале в Венеции.

В начале января 1938 года проводилась запись игры Берлинского симфонического оркестра, доставившая нам большую радость. Осталось сделать последнее — микширование пленок со звукозаписью. Я не представляла себе, какие проблемы нас ожидают. В районе Иоханнисталь у киностудии УФА была современная студия звукозаписи — лишенное окон, темное помещение с одним микшерным пультом, на котором кроме пленки с изображением могло одновременно прокручиваться семь пленок со звукозаписью. По тем временам — неплохая аппаратура, но для нашей работы она была тем не менее недостаточно совершенной. Когда микшировались только две или три пленки, уровень шума был еще терпимым. По- другому обстояли дела, когда в работе находилось семь пленок и более. Уровнем шума называются побочные звуки, создаваемые системой оптической звукозаписи; при записи на магнитную ленту, которой тогда еще не существовало, этих помех не бывает. Когда мы в первый раз установили семь пленок с записью, то услышали лишь хаотический шум. Мой звукооператор Зиги Шульц был в отчаянии и заявил, что микшировать эти записи и получить приемлемый звук невозможно. Качество было настолько катастрофическим, что он отказался продолжать работу. Техники стали советоваться, как можно решить эту проблему. Наконец одному из них пришла в голову гениальная идея. Он попросил изготовить фильтры, которые отсеивали все побочные шумы, не изменяя при этом громкости звучания звукозаписей. Во всяком случае это открытие позволяло нам проводить эксперименты, которые и были для нас важнее всего. А после того как мне удалось заполучить Германа Шторра, лучшего немецкого звукооператора, мы стали надеяться, что сможем озвучить олимпийские пленки так, как я это себе представляла.

Даже сейчас я вспоминаю об этой работе как о кошмарном сне. Звукооператор, выслушивая мои пожелания, пребывал в полнейшей растерянности. «Так не пойдет», — только и повторял он. Но мы продолжали экспериментировать. Зачастую я убеждалась, что речь разрушает музыку, после чего приходилось менять звукозаписи, сокращать их или удлинять. Звуковой ряд нес огромную смысловую нагрузку, ведь фильм был не художественный, а документальный, где изображение и звук должны заменять диалоги.

Иногда результат многодневного труда оказывался в мусорной корзине и все приходилось монтировать заново — я приходила в отчаяние.

В эти месяцы нам довелось пережить моменты, когда мы считали, что не сможем продолжать работу. Два месяца, ежедневно с утра до ночи, провели мы со звукооператором и клейщицами кинопленки за микшерным пультом в лишенном окон помещении. Зачастую я сомневалась, остались ли у меня еще рассудок и способность критического восприятия.

Возможно, мои нервы и не выдержали бы, если б я не обрела единомышленника в звукооператоре Германе Шторре, который был не только специалистом высочайшего класса, но и демонстрировал абсолютное понимание моих идей. Так укрепилась наша дружба. Когда же удалось смикшировать последние записи, мы решили не расставаться.

Киностудия «Тобис» сообщила, что премьера назначена на середину марта. Теперь можно было облегченно вздохнуть: наконец-то свершилось. Будет ли картина иметь успех? Я не знала.

До премьеры оставалось еще две недели, я сняла в Кицбюэле небольшой домик в горах и пригласила туда своих сотрудников. Едва мы успели приехать, как до нас дошло убийственное известие. Киностудия «Тобис» сообщала, что Министерство пропаганды перенесло дату премьеры на неопределенное время. Чтобы закончить работу быстрее, мы в течение полутора лет трудились сверхурочно, работали ночами, некоторые мои коллеги заболели — не смогли выдержать темпа. И вот теперь все это должно пойти насмарку? «Киношники» меня высмеивали, так как никто не понимал, почему я так долго работаю над фильмом. Даже в кабаре на Курфюрстендамм в мой адрес отпускали шутки, особенно же язвили мои дорогие «друзья» в Минпропе. Они от всей души желали мне самого большого провала в моей жизни.

Вскоре мы узнали, почему была отложена премьера. 12 марта в Австрию вступили немецкие войска, и Гитлер объявил в Вене о присоединении Австрии к Германскому рейху. Мои сотрудники-австрийцы были счастливы.

Хотя я и понимала, что эти события оказывали неблагоприятное влияние на дату премьеры, все же мне трудно было смириться с мыслью, что премьера фильма будет перенесена на осень. Летом ни один прокатчик хорошей картины не выпустит.

Отчаяние мое было столь велико, что мне в голову пришла сумасшедшая идея встретить где-нибудь Гитлера во время поездки по Австрии и попросить помощи.

Я поехала в Инсбрук, где ожидали Гитлера, и остановилась у знакомых. Все номера в гостиницах были заняты. То, что происходило тогда в Тироле, сегодня может прозвучать неправдоподобно, даже если бы я и очень смягчила описание. Инсбрукцы жили как во сне. В почти религиозном экстазе они тянули руки навстречу Гитлеру. Пожилые мужчины и женщины плакали от радости. Просто трудно себе представить, каким было всеобщее ликование.

Можно ли мне было в этой ситуации беспокоить Гитлера своими личными делами? Не зная, что делать, я долго стояла перед оцеплением отеля «Тиролер Хоф». Был уже вечер, но люди все еще толпились на площади и вызывали Гитлера, который время от времени подходил к окну.

Было холодно, и я начала мерзнуть. Улучив благоприятный момент, мне удалось прошмыгнуть через оцепление и войти в гостиницу. Вестибюль кишмя кишел людьми. Я все же как-то сумела отыскать место, чтобы сесть. Для меня все яснее становилась легкомысленность моего предприятия, и я уже стала раскаиваться в том, что пустилась в эту авантюру.

Тут меня заметил Шауб и несколько растерянно спросил;

— Что это вы здесь делаете?

Не дожидаясь моего ответа, он неприветливо буркнул: «Фюрер сегодня не принимает» — и был таков. Он подтвердил бессмысленность моей затеи. Но через некоторое время адъютант появился вновь и на этот раз более приветливо произнес:

— Прошу вас, пройдемте со мной.

Теперь я перепугалась. Как рассказать Гитлеру о своих личных заботах в ситуации огромного патриотического подъема.

Когда Шауб стучал в дверь, из комнаты вышел какой-то группенфюрер. Гитлер пребывал в эйфории, он пошел мне навстречу и сказал, протягивая обе руки:

— Какая радость, что мы вместе переживаем здесь великие часы. Вы и представить себе не можете,