больше нет работы — его исключили из Государственной палаты кинематографии[228].

Кюннеке[229], вспомнилось мне, — это же известный композитор популярных оперетт.

— Его исключили по расовым соображениям?

Она кивнула головой и в отчаянии воскликнула:

— Только вы можете спасти нас, вы же знаете доктора Геббельса!

— Сомневаюсь, — ответила я, — доктор Геббельс не благоволит мне. Тем не менее я попытаюсь.

Я заказала порцию граубюнденского мяса и кружку вина и постаралась приободрить девушку, затем написала Геббельсу письмо. В нем я попросила отменить запрет, который, стань это известным за границей, вызовет международный скандал.

У меня было мало надежды на то, что просьба возымеет успех, но фройляйн Кюннеке я этого не сказала. Она хотела лично доставить письмо в Министерство пропаганды. Я попросила известить меня о результате и сказала при прощании, что обращусь к Гитлеру, только если эта попытка окажется безуспешной. Но уже через несколько дней я получила от Эвелин письмо с бурным выражением благодарности. По распоряжению Геббельса увольнение ее отца было отменено.

Первого мая мне пришло множество поздравительных телеграмм. «Триумф воли» получил Национальную премию по кинематографии. Прислал телеграмму и Гитлер. Радость по поводу получения этой награды даже приблизительно не могла компенсировать чрезмерные нагрузки на мое здоровье.

Лишь когда я начала бегать на лыжах, ко мне постепенно стали возвращаться силы. Уже все трассы и канатные подъемники перестали работать, я вместе с некоторыми моими сотрудниками и давосскими горнолыжниками поднималась на гору пешком — хорошая тренировка.

В течение первой половины дня мы, неся на плечах лыжи, дважды поднимались наверх по ступенькам парсеннской трассы до самой вершины горы Вайсфлу — перепад высот составлял 1300 метров. Чтобы при втором спуске еще застать хороший снег, нам уже в десять часов нужно было быть снова на вершине горы. Теперь мы еще раз — до того как начать проваливаться в снегу — могли совершить чудесный спуск в долину. Однажды, съезжая вниз по крутой трассе, я зацепилась ногой за едва припорошенный снегом камень, сделала в воздухе несколько сальто и почувствовала при приземлении сильную боль: правая рука оказалась вывихнутой. Тем не менее, после того как ее вправили в давосской больнице, я, держа руку на перевязи, могла еще ходить на лыжах, до тех пор пока снег в мае не стал совсем рыхлым. Я поехала в Хоэнлихен, в специальную клинику, где лечили переломы. Через четыре недели меня выписали вполне здоровой.

К моему великому удивлению, я нашла дома личное приглашение Геббельса на праздничную премьеру в Городской опере Берлина. Кажется, тогда давали «Мадам Баттерфляй». Вероятно, министр хотел показаться на публике со мной как с «лауреатом Национальной премии», чтобы опровергнуть слухи о существующей между нами вражде. Возможно, ему велел это сделать Гитлер.

В центральной ложе театра меня приветствовали супруги Геббельс. Министр предложил мне место справа от себя. Его жена Магда с итальянским послом Черрутти сидели за нами. Слева от министра — его адъютант, принц Шаумбург-Липпе[230]. Я потому столь точно помню, как мы разместились в ложе, что нас фотографировали, и снимок появился во многих газетах.

Когда в театре стал медленно гаснуть свет и заиграл оркестр, я с испугом почувствовала, как рука Геббельса оказалась у меня под платьем, коснулась колена. Я вцепилась в нее и пожалела, что ткань мешает ее расцарапать. Что за пошляк этот тип!

Я с удовольствием ушла бы в антракте, но боялась скандала. Поэтому и осталась рядом с Магдой, которая, кстати, снова ждала ребенка. Стараясь казаться наивной, она без умолку тараторила о тех ухищрениях, на которые ей приходится идти, чтобы не выглядеть Золушкой рядом с красивыми актрисами, увивающимися возле ее мужа, чьи любовные похождения были притчей во языцех во всей Германии.

«Бедная женщина, — подумала я, — она не знает, что сочеталась узами брака с дьяволом».

Мои мысли целиком занимала «Пентесилея», но я чувствовала себя недостаточно подготовленной для столь гигантского проекта. И пока занималась другими сценарными разработками, такими как «Паж Густава Адольфа» по Конраду Фердинанду Мейеру[231], «Михаэль Кольхаас» — самой впечатляющей из новелл Клейста и «Жизнь друзов» Рейнхардта[232].

Чтобы не терять физическую форму, я через день ходила на стадион в Груневальде, где готовилась к соревнованиям на получение спортивного серебряного значка.

Когда я отрабатывала технику прыжков в высоту, ко мне подошел мужчина средних лет и представился: «Дим».

Это был профессор Карл Дим[233], генеральный секретарь Организационного комитета XI Олимпийских игр, которые должны были состояться через год на этом стадионе.

— Фройляйн Рифеншталь, я собираюсь совершить на вас покушение! — произнес он с любезной улыбкой.

Я стряхнула с ног песок, оставшийся после приземления в яму, и спросила:

— Покушение? Что вы этим хотите сказать?

— У меня есть идея, — пояснил Дим, — в мои задачи входит подготовка Олимпийских игр в Берлине. Хотелось бы начать их большой эстафетой олимпийского огня через всю Европу — от старой Олимпии в Греции до новой в Берлине. Это будет впечатляющее зрелище и очень жаль, если оно не будет зафиксировано на кинопленке. Вы большой художник, создали такой шедевр, как «Триумф воли», вы должны снять и Олимпиаду!

Однако, я зареклась впредь снимать документальные фильмы и поклялась себе в этом.

— Это невозможно, — ответила я.

Но Дим не сдавался. В качестве организатора и председателя Германского управления по легкой атлетике он был настойчив. Он объяснил, насколько это важно — экранизировать олимпийскую идею. Но в первый момент я едва могла себе представить, как можно сделать фильм из более чем ста соревнований.

— Конечно, показывать нужно не все, важнее выразить саму олимпийскую идею, — объяснил Дим.

— До сих пор, — возразила я, — насколько мне известно, еще не было фильма о летней Олимпиаде. Попытка американцев снять Игры 1932 года в Лос-Анджелесе, несмотря на большие затраты, не что иное, как учебный фильм на тему спорта. И эту неудачную попытку совершил такой знаменитый кинорежиссер, как Дюпон. Вы помните «Варьете» с Яннингсом и Лией де Путти[234]? Это был фильм Дюпона[235].

Затем я рассказала профессору Диму немного и о тех грандиозных трудностях, которые возникли у меня при съемках фильма о партийном съезде.

— В конечном счете, — продолжила я, — всё опять будет зависеть от доктора Геббельса. Мне-то уж во всяком случае, не миновать неприятностей.

— Я не верю этому, — сказал Дим. — На Олимпийских играх хозяин — МОК. Без его разрешения никто не может появляться на местах соревнований и в Олимпийской деревне. Снимать кинокамерами в пределах стадиона разрешает только Комитет. Даже хроника может сниматься только оттуда, где будут находиться зрители. Но президент МОК, швейцарец Отто Майер, без всяких сомнений, предоставит вам особые полномочия. Он очень высокого мнения о ваших возможностях. Я пришлю материалы, по которым вы сможете составить представление о будущих Играх.

Я покачала головой:

— Не говоря уж о том, что при таком обилии соревнований при всем желании вообще невозможно представить себе подобного фильма, я поклялась ни при каких обстоятельствах не снимать больше ни одной документальной ленты.