тысяча девятьсот тридцать шестом году в центре ужасных расовых теорий того времени состоялось это событие. То был Год негров, Год легендарного Джесси Оуэнса[461], темнокожего американца, побившего несколько рекордов.

Фильм показывает это величественно и великодушно. Это был марафон Лени Рифеншталь. Мы сопереживали спортсменам, но в этот раз следует представить себе видение темы великим художником кино — представить тяжесть и агонию изнуряющих миль и убедиться, что до сих пор ни один фильм ни прежде, ни сейчас этого не показал.

После выступления Грирсона телевидение продемонстрировало марафонский бег и другие фрагменты фильма «Олимпия».

Мои английские друзья аплодировали этой сенсационной передаче, особенно Филипп, при всем своем оптимизме расстроенный нападками прессы. Он попросил меня приехать в Лондон.

Только теперь я смогла поблагодарить Джона Грирсона, с которым лично еще не была знакома. В английском клубе мы обнялись как старые друзья. Перед всеми присутствовавшими он снял с меня туфлю и поцеловал ногу — просто сумасшествие. Как мне все это пережить? Грирсон настаивал на судебном преследовании клеветников, предложив взять на себя все расходы. «Дейли мейл» и другие английские газеты напечатали опровержение или интервью со мной, благодаря чему, к счастью, необходимость в судебном процессе отпала. Исключение составила «Дейли миррор», одна из наиболее читаемых газет Англии. Известный журналист, писавший для колонки «Кассандра», опубликовал злобный памфлет. Грирсон считал, что я должна подать в суд и на репортера, и на газету, тем самым создав прецедент.

Мистер Уолтерс, видный английский адвокат, решил взяться за это дело. В то время настроение в Великобритании относительно всего немецкого носило скорее негативный характер, и моим английским друзьям дали это почувствовать. Когда я гостила у друзей в Сассексе, каждый день перед домом толпились журналисты. А так как мне не хотелось с ними разговаривать, на стенах дома появилась свастика. Я решила немедленно уехать, но хозяева решительно запротестовали.

Первые беседы с адвокатом были какими угодно, но только не приятными. Я почувствовала себя отброшенной во времена допросов. Более основательно, чем американцам и французам, мне следовало отвечать на сотни вопросов, смысла которых часто не понимала. В первые часы я терпеливо все переносила, но потом начала нервничать и раздражаться. Наступил неприятный момент, когда мистер Уолтерс, член коллегии адвокатов, не захотел мне поверить, что я ничего не знала о лагерях уничтожения. От гнева и отчаяния я потеряла контроль над собой и, разъяренная, вцепилась ему в глотку. Подобное уже как-то случилось со мной много лет назад, при допросе во французской секретной службе, когда следователь потребовал подписать бумагу, что я знала о существовании концлагерей.

На следующий день в коллегии меня встретил полностью изменившийся мистер Уолтерс. Теперь наши беседы происходили в спокойной атмосфере. С чувством облегчения я заметила, что его недоверие исчезло и процесс против «Дейли миррор» в хороших руках. А так как решение суда должно было состояться только через несколько месяцев, я отправилась в Бремен. Там уже в течение нескольких дней меня ждал Карл Мюллер, который отважился еще раз запустить в прокат «Долину». Успех удивил всех. Демонстрацию фильма можно было продлить на четыре недели — рекордное время, которого Карлу Мюллеру в его корпоративном кинотеатре еще никогда и ни с одним фильмом не удавалось достичь.

На некоторое время показалось, что тучи рассеиваются. После успеха «Долины» объявился господин Кавакита с известием — «Олимпию» разрешили показывать в Японии, а в Германии начали публиковаться вполне лояльные отзывы в прессе.

Хорошие вести пришли из Англии. Почти ежедневно со мной связывался Филипп и сообщал об успехах в работе. Правда, Сомерсет Моэм после газетных нападок отказался от сотрудничества с нами, но, как писал Филипп, можно заполучить в качестве сценариста талантливого американского автора. «Этот человек, — сообщал он с энтузиазмом — прекрасный писатель, создавший уже много сценариев для «Каламбиа пикчерз» в Голливуде. Он также глава большой международной организации, которая насчитывает более миллиона членов. Его зовут доктор Рон Хаббард[462] , он психолог и сайентолог». Тогда я понятия не имела, кто это такой. Но я вскоре узнала, что он человек одаренный. Первая часть его книги была на удивление хороша. Мистер Хаббард прислал мне следующую восторженную телеграмму:

С помощью чудесной истории «Голубого света» мы сможем получить несколько «Оскаров». Забудем про суды и репортеров и начнем работать — получится великий фильм, который побьет все рекорды.

Филипп был также в этом убежден. «Я верю в тебя, и я не боюсь бороться за тебя, даже если враги столь многочисленны и могучи — «Голубой свет» победит их».

Я осталась скептиком, несмотря на то что Филипп получил согласие от американской актрисы Пьер Анжели[463], которая должна была играть Юнту, и англичанина Лоуренса Харви[464] на роль Виго. И чтобы окончательно привязать меня к проекту, Филипп Хадсон перевел половину своей фирмы на мое имя. Я стала в Англии совладельцем фирмы «Эдвенчер-филм».

Рон Хаббард предоставил мне в Лондоне апартаменты, где мы вместе с Филиппом должны были продолжить работу над сценарием. Неожиданно Хаббарду пришлось немедленно отправиться в Южную Африку. Несмотря на его отъезд, я могла оставаться в доме, где все время жила экономка. Ежедневно приходил работать Филипп. Ему приходилось оберегать меня от журналистов и направлять их по ложному следу, потому, что в Англии во время процесса истцу не позволялось давать информацию журналистам, чтобы не повлиять на судей. Больше всего мне бы хотелось отказаться от процесса, но мои английские адвокаты не желали об этом и слышать. Они были уверены в благополучном завершении дела.

В это время, к моему удивлению, пришло предложение от одного из самых популярных кинотеатров Лондона — «Керсон синема». Его директор мистер Вингейт был так восхищен «Олимпией», что без долгих слов подписал договор с обязательством широко демонстрировать картину еще в этом году — осенью. Наконец успех! Я прервала работу над сценарием и — как это делаю ежегодно — отправилась в Берлин на кинофестиваль. Я не только смотрела там всемирно признанные фильмы, но и встречалась с друзьями и коллегами. Прежде всего это был Манфред Георге, прибывший из Нью-Йорка. Он намеревался написать мою биографию.

Когда один из моих английских друзей захотел пойти со мной на бал в честь фестиваля, в оргкомитете ему отказали в выдаче мне входного билета. Обоснование: «Присутствие фрау Рифеншталь на официальном балу немецкому правительству нежелательно». Даже когда англичанин, известный коллекционер предметов искусства, подал протест шефу прессы боннского правительства, он тоже не получил билета. «Я полагал, что сейчас в Германии демократия», — сказал мой знакомый с возмущением.

«Все станет по-другому, — попытался утешить меня Манфред Георге, — как только опубликуют мою книгу о тебе». К сожалению, он слишком рано покинул этот мир. С его смертью я лишилась одного из своих последних преданнейших друзей.

После моего возвращения по поручению Би-би-си был снят фильм в моей мюнхенской квартире. Дерек Проузе, режиссер Британского института кино, дал мне возможность выступить против клеветнических заявлений прессы. Сотрудничество с английской кинокомандой было необыкновенно приятным.

Чтобы завершить затянувшийся судебный процесс с «Дейли миррор», я потребовала от английских адвокатов скорейшего достижения компромисса, сочтя возможным отказаться от притязаний на возмещение ущерба, если газета опубликует правдивую информацию. Джон Грирсон, также как и газета «Дейли миррор», принял эти условия. Дело в том, что иностранец в Англии, участвующий в процессах о возмещении ущерба, должен заплатить суду сто тысяч марок в качестве залога. Так как это условие для меня представлялось немыслимым, проще было удовлетвориться опровержением в газете.

Вновь нашелся потенциальный издатель для моих мемуаров — на сей раз это было лондонское издательство «Хатченсон». Мистер Черри Киртон, один из его директоров, уже несколько раз навещал меня в Мюнхене и предложил вполне подходящие условия. Но все было словно проклято: я хотела продолжать работу над мемуарами, но не могла. Никто этого не понимал, сама была из-за этого несчастна, стала сомневаться в своей способности писать, испытывая почти непреодолимую робость. К тому же я надеялась,