разрешение.) Буквально через полчаса после катастрофы, проезжая через мост, офицер случайно увидел внизу разбитую машину. Он и отвез нас в Гариссу. Там располагалось целых три полицейских участка, но не было ни одного медицинского пункта и никаких лекарств, нашлось только несколько шприцев с морфием, которые Сикс и приберег для моей эвакуации.

Время от времени приходя в сознание, я корчилась от непереносимой боли. Джордж, который во время войны служил в Лондоне санитаром, ухитрился без какой-либо дезинфекции, штопальной иглой зашить мне рану на голове. А на свое колено сам наложил шину.

Спустя четыре дня по вызову полиции прилетел двухместный одномоторный самолет. Меня обмотали простыней и перенесли в кабину. Незадолго до этого сделали укол морфия, сознание моментально отключилось. Какая благодать! Позднее Сикс не стал скрывать от меня, что пилот сказал: «Не тратьте мое время и свои деньги на транспортировку этой дамы. Мы не доставим ее в Найроби живой».

В Найроби меня положили в отделение для умирающих. Лечащий врач, англичанин, профессор Кон и его коллеги, обследовав меня, только развели руками. Когда я очнулась, первым ощущением было чувство счастья: я выжила после такой катастрофы, однако не могла ни шевельнуться, ни позвать кого-либо на помощь. Прошли часы, прежде чем комната обрела привычные очертания. Сквозь полуоткрытую дверь просочилось немного света. Медсестра шла между рядами кроватей, наклоняясь над некоторыми больными, и вдруг ее взгляд упал на меня. Увидев мои открытые глаза, она испуганно вскрикнула и бросилась прочь. Окликнуть ее я не смогла. От этих усилий сознание вновь покинуло меня.

Когда же пришла в себя, то обнаружила, что нахожусь в другой палате. Через огромные окна виделось голубое небо и белые завитки облаков. Изо рта у меня торчала трубка. Грудь была туго забинтована. Вдруг взгляд упал на мистера Сикса. Если Господь Бог был моим Спасителем Небесным, то Джордж, несомненно, земным. Не обращая внимания на собственные увечья и боль, он не уходил из госпиталя, пока не миновала угроза моей жизни. Чудом не были повреждены позвоночник и сердце, пострадало только правое легкое от многочисленных переломов ребер. Я не подозревала, что мое пробуждение стало для врачей сенсацией. Возвратившись в этот мир, я была озабочена только одной проблемой: как сделать, чтобы мама не узнала о случившемся несчастье. С трудом я продиктовала Сиксу текст телеграммы: «В поисках пейзажей немного пострадала вне опасности лежу Европейском госпитале Найроби скоро напишу».

Мой друг уехал долечиваться на свою ферму в Аруше, где его с нетерпением ожидала жена. А для меня наступили времена, о которых даже сейчас вспоминаю с содроганием. Английских медсестер милосердия никак нельзя было упрекнуть в переизбытке сердечности. Внешне они выглядели довольно симпатично, но на службе походили на манекенов, одинаково накрашенных и причесанных. Часто они ставили еду слишком далеко от кровати, так, что до нее просто невозможно было дотянуться, равно как и до колокольчика, чтобы позвать на помощь. Если я роняла трубку изо рта, то не могла позвонить и терпела жуткие боли.

Спустя примерно неделю меня посетил немец-лесник. Его звали Людеке, и он был владельцем оружейной лавки. Когда я попыталась пожаловаться на персонал, он ответил: «Должен вам сообщить, что все эти, с вашей точки зрения, невероятные условия в госпитале — абсолютно нормальны: здесь нельзя болеть». Сломанные ребра срослись, но врач объяснил: «Легкое сплющено — повреждено осколками ребер. Ваше нынешнее состояние не позволяет лететь в Германию».

Впервые я испытала панический страх. Профессор Кон и его заместитель были в отпуске, поэтому от операции я отказалась. Тем временем мое состояние ухудшалось. Ежедневно мне вводили в легкое длинную толстую иглу, чтобы избежать тромбоза. А усердные молодые врачи пытались уговорить меня на операцию. Но по жизни я чаще следовала чувству, чем разуму. И оно подсказало верное решение. К возвращению доктора Кона легкое расправилось само собой, как воздушный шарик, что также явилось для врачей полной неожиданностью. С этого момента началось мое удивительное выздоровление. Прошло всего шесть недель после катастрофы, я смогла уже вставать и делать первые шаги.

Мой друг Джордж, опираясь на палку, навещал меня. Радость была неописуемой. Он появлялся почти ежедневно, принося шоколад и фрукты. И в конце концов мы разработали план побега. Как только я получила разрешение выйти в сад, он перевез меня на свою ферму в Арушу. Очутившись в машине радом с Сиксом, я забыла обо всех своих болячках. С еще большим интересом, чем в первый раз, я любовалась африканским ландшафтом.

— Стоп, стоп, — закричала я и схватила Джорджа за руку. Не поняв, он уставился на меня. По обочине шествовали две важные особы, прикрытые пестрыми тканями, завязанными узлом с одной стороны. Их головы украшали длинные страусовые перья, а руки сжимали копья и щиты. До сих пор я не видела коренных жителей Африки в их традиционных одеяниях и потому воскликнула:

— Мы должны обоих взять с собой.

Но мой приятель ответил сухо и пренебрежительно:

— От них дурно пахнет, я не посажу их в машину.

Когда я в растерянности обернулась, то увидела только вихрь пыли — фигуры исчезли.

— Что это за племя? — спросила я.

— Масаи[446], — коротко бросил Сикс. Они были ему несимпатичны. Для меня же эта мимолетная встреча стала началом долгого пути, который через несколько лет привел к нуба.

Тогда, в 1956-м, масаи еще считались полноправными хозяевами восточно-африканской саванны. Их окружал ореол высокомерия и недоступности.

Едва ли я могла объяснить, чем они меня очаровали. Вот как описывал их Хемингуэй: «Они были самыми крупными, рослыми и великолепнейшими людьми, которых я когда-либо видел в Африке».

В Аруше госпожа Сикс ухаживала за мной как за близкой родственницей. Несмотря на неприязнь Джорджа к масаям, я приставала с просьбами отвезти меня в одну из их деревень. Он сдался, лишь когда я заявила, что это необходимо для съемки.

Мое первое знакомство с племенем было не из приятных. Женщины кидали мне вслед камни, дети с плачем убегали, в то время как мужчины наблюдали с небольшого расстояния. Я с уважением относилась к их застенчивости и поэтому даже не пыталась фотографировать. Но возвращалась к ним каждый день, садилась на траву и читала книгу. Постепенно ко мне привыкали, дети подходили ближе, камнями уже больше не забрасывали. Тот момент, когда, встав передо мной, женщины и дети заулыбались, был настоящей победой. Лед тронулся, мне позволили заходить в их темные хижины, дать себя потрогать, предложили выпить молока. В конце концов, разрешили и фотографировать. И когда через несколько дней надо было расставаться, удерживали меня за руки, не желая отпускать.

Так началась моя большая любовь к коренным народам Африки.

Мать встретила меня в Риме и с радостью заключила в объятия. Она была потрясена моим видом:

— Да ты просто цветешь!

— Мне впору деревья с корнями вырывать, — сказала я, захлебываясь от радости. — Африка возвращает силы, это удивительная земля.

Приехала я не с пустыми руками. В последние дни пребывания на Черном континенте я получила от фирмы «Стэн Лоуренс-Браун» бумаги для переговоров в Германии и надеялась, что на этот раз удастся получить достаточное финансирование для «Черного груза». Стэн и Сикс были так очарованы проектом, что решили рискнуть вместе со мной. За 2700 английских фунтов в месяц общество было готово поставить: два внедорожника и три-четыре пятитонных грузовика высокой проходимости, а также троих егерей, включая самого Сикса, полное обеспечение всех лиц, в том числе и африканского персонала, состоящего из поваров, шоферов, носильщиков, рабочих для установки и сбора палаток, чистильщиков следов, носильщиков оружия и другого лагерного имущества. Кроме того, в список вошли: бензин, кровати, одеяла, москитные сетки, кухонная посуда, холодильники, безалкогольные напитки, такие как кока-кола, фруктовые соки, минеральная вода, медикаменты, а также специальный шкаф для хранения пленки.

Этот договор означал беспроцентное совместное финансирование фильма на сумму, по крайней мере, в 200 000 марок. И вряд ли существовало второе общество, которое обладало бы таким опытом