опорой Советской власти, как утверждал в начале декабря Ленин, и продолжают утверждать многие лидеры левых эсеров, а Советы и другие организации рабочего класса должны превратиться в надежные бастионы поддержки Учредительного собрания (48).
Мощная речь Церетели вызвала широкий резонанс и заслужила лестные отзывы даже от его противников. Мстиславский позже вспоминал, что «из сказанных в этот день в стенах дворца речей речь Церетели была, несомненно, лучшей и по силе, и по искренности, и по содержательности». «Благородный, истинный народный трибун показывает себя во всей красоте», — такова была оценка Огановского. Американский журналист и социалист Альберт Рис Уильямс вспоминал, что как только Церетели начал говорить, его коллега, американская журналистка Луиза Брайант шепнула на ухо своему мужу Джону Риду (все трое сидели рядом на галерее): «У него такой величественный вид» (49). Похоже, даже Ленин невольно отдал Церетели своеобразную дань уважения. По сведениям коллеги Церетели, меньшевика Юрия Денике, когда несколько дней спустя в Петрограде группой пьяных матросов и красногвардейцев были убиты два лидера кадетов (Федор Кокошкин и Александр Шингарев), Ленин через посредников передал Церетели совет вернуться в более безопасную Грузию (50).
Как только Церетели покинул трибуну, делегаты, сидящие в правом секторе и в центре, устроили овацию — это был момент их триумфа. Чуть позже Зензинов попросил принять решение по повестке дня, предложенной Пумпянским, и попытался обосновать необходимость принятия решений о мире и земле прежде рассмотрения вопроса о форме власти. Цель его была ясна: он хотел добиться принятия эсеровской программы мира и аграрной реформы до решающей схватки с большевиками и левыми эсерами по поводу Советской власти. Московский большевик Иван Скворцов-Степанов, бывший редактор «Социал-демократа», заявил, что его партия не будет представлять другой декларации, кроме уже представленной Свердловым Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Однако, к удивлению большинства делегатов, левые эсеры не последовали примеру большевиков. Вместо этого на трибуну поднялся, ковыляя на костылях, пожилой крестьянин из дальневосточной Амурской области по имени Федор Сорокин (51), который зачитал отдельную левоэсеровскую декларацию — и это при том, что левые эсеры, как и большевики, твердо пообещали поддержать вциковскую Декларацию (52). По ряду ключевых позиций декларация Сорокина совпадала с Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Она безусловно признавала легитимность Октябрьской революции и Советской политической системы и отвергала всякие претензии на независимую власть со стороны Учредительного собрания. Но, вместо того чтобы потребовать от Учредительного собрания немедленного самороспуска, она прочила ему долгую вспомогательную роль в революционной реконструкции под руководством Советов.
Эта разница между двумя декларациями, возможно, просто отразила все еще бытовавшие среди более умеренной части левых эсеров возражения против немедленного насильственного роспуска Учредительного собрания — возражения, вытекавшие, во-первых, из их убеждения, что достаточно дать Учредительному собранию шанс, и оно само быстро дискредитирует себя; во-вторых, из предпочтения, отдаваемого ими (в отличие от более радикально настроенных левых эсеров типа Прошьяна) такому естественному, мирному ходу событий, и, в-третьих, из их желания (в резонности которого они могли успеть убедить большинство фракции) обособить себя от тех жестких, диктаторских тенденций, которые, по их мнению, были присущи большевикам. Желание обособиться в самостоятельную общность могло также стать причиной особого внимания, которое в представленной Сорокиным декларации было уделено правам человеческой личности. Так, декларация самым решительным образом ратовала за освобождение людей, посвятивших себя полезному и созидательному труду, за право таких личностей на реализацию своего потенциала, а также за их право на достойные условия жизни и социальную помощь в случае нужды (53). При этом в разделе о правах человека сорокинской декларации отсутствовала жесткая классификация людей, вне зависимости от их поведения, на неизменно хороших и неизменно плохих, что подразумевалось в Декларации ВЦИКа и в ленинизме вообще.
Но, возможно, самым интересным аспектом выступления Сорокина оказались его личные замечания, сделанные им после того, как он закончил читать декларацию. Под громогласное одобрение справа и взрыв протеста слева, он намеренно отказался проводить четкую черту между двумя сторонами, недвусмысленно заявив, что все крестьянские делегаты Учредительного собрания, вне зависимости от партии, приехали в Петроград с наказами добыть землю и свободу. Только выполнив эти наказы, они смогут вернуться в родные деревни с честью. «В этом отношении, — заявил он, — у нас, у крестьян, никакой разницы нет. Мы все здесь одинаковы — и правые, и левые». И добавил: «Последний призыв и последняя моя просьба к вам, крестьянам: те наказы и приказы мы выполним в точности». Это его заявление было воспринято большинством как твердое намерение решить земельный вопрос в стенах Учредительного собрания, а значительным числом его однопартийцев, не говоря уже о большевиках, как «саботаж» (54). Как бы то ни было, сорокинская декларация и его замечания внезапно спровоцировали активную дискуссию среди крестьянских делегатов по эсеровскую и левоэсеровскую сторону от срединного островка и возродили надежду на возможность компромисса (55).
В имеющихся источниках сведений о дискуссии по поводу выступления Сорокина в Учредительном собрании или на заседаниях партийных фракций, которые начались вскоре после того, как он закончил, не сохранилось. О том, что личные замечания Сорокина поставили левоэсеровское руководство в неловкое положение, говорит тот факт, что о них даже не было упомянуто в подробном сообщении о заседании Учредительного собрания, опубликованном в «Знамени труда» (56). Были ли его замечания об общности, существующей между крестьянскими делегатами, несмотря на партийную принадлежность, всего лишь спонтанным откровением, отразившим страстные мечты миллионов крестьян о мире и земле и уставших от фракционной борьбы? Или за этим скрывалось нечто большее? Ответить невозможно. На голосование были поставлены только два предложения из представленных на заседании: Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, безоговорочно одобряющая Советскую власть и ее политику, и программа комитета первого дня, представленная Пумпянским, — полностью игнорирующая Советы, подразумевающая, что Учредительное собрание есть верховная политическая власть в России, и призывающая немедленно рассмотреть эсеровское законодательство о мире, о земле и о государственной власти, основанное на этом убеждении. Ни впечатляющая речь Церетели, ни замечания Сорокина на разрыв в численном соотношении между двумя главными соперничающими сторонами не повлияли. Большинством в 237 голосов против 146, без обсуждения было принято предложение Пумпянского (57).
Сразу после голосования, сначала эсеры, затем большевики потребовали сделать перерыв — по выражению Мстиславского, не столько для того чтобы решить, «что делать… но для сговора о том, как сделать, т. е., каким порядком уходить» (58). Сведений о том, как проходили совещания левоэсеровской и большевистской фракций, имеется очень мало. Согласно сообщению в «Новой жизни», предложение большевиков уйти немедленно, вызвало стойкое сопротивление крестьянских делегатов левоэсеровской фракции, которые заявили, что их избиратели не поймут, почему нужно было порывать с Учредительным собранием только из-за того, что оно не захотело обсуждать вциковскую декларацию в первую очередь. Дебаты по этому вопросу были острыми. Некоторые из крестьянских делегатов пригрозили, что останутся на своих местах, если предложение большевиков будет принято фракцией. В конце концов, был достигнут компромисс, согласно которому Штейнберг должен был предложить собранию, в ультимативной форме, рассмотреть только один вопрос из Декларации — вопрос о мире. Если этот ультиматум не будет принят, вся левоэсеровская фракция покинет Собрание (59).
На совещании большевистской фракции решающим влиянием явно пользовался Ленин, который почти все предыдущие восемь часов провел, наблюдая за происходящим на трибуне Учредительного собрания из занавешенного помещения на галерее, скрытый от глаз публики, тайно совещаясь то с Совнаркомом, то с ЦК (60). Повлияло ли увиденное и услышанное им: реформистский путь, предложенный Черновым и Пумпянским, или подчеркнутое Сорокиным нежелание крестьянских депутатов делиться по партийному признаку, — на его решимость покончить с Учредительным собранием без промедления? Снова мы не можем ответить. Руководство партии приложило чрезвычайные усилия, чтобы сделать это совещание фракции тайным и закрытым для посторонних. Прежде чем начать, всех попросили покинуть комнату, отведенную для заседаний большевиков, впустив обратно, после тщательной проверки мандатов, только членов фракции (61). Все, что можно почерпнуть из имеющихся источников, это то, что Ленин прибыл на совещание воинственно настроенный и, от имени ЦК, потребовал немедленного ухода большевиков и
