безопасность в Петрограде и распространение Советской власти по стране. Помимо этого, в Петрограде, по причинам, о которых будет рассказано в следующей главе, ВРК оказался ответственным и за многие гражданские функции, быстро превратившись в государство в государстве (106). Самостоятельная роль, которую после свержения Временного правительства играл в общенациональной и местной политической жизни ВРК, еще ждет проявления к ней исследовательского интереса, которого она, несомненно, заслуживает. Но совершенно очевидно, что в ответ на нежелание правительственных, муниципальных и финансовых институтов признавать законность Советской власти, ВРК не только издавал, но и часто осуществлял силой декреты и приказы, которые не были, а в некоторых случаях, и не могли быть одобрены Совнаркомом, не говоря уже про ВЦИК.
Заявив 29 октября, что в России нет действующего национального правительства, Камков был близок к истине. В чем он ошибался, так это в том, что приписывал правительственные функции Центральному Комитету партии большевиков (107). В принципе, в то время ни Центральный Комитет, ни партийные органы на местах еще не играли значительной роли в формировании правительственной политики. О взаимоотношении между партией и правительственными институтами в этот ранний период можно судить по признанию заведующего Секретариатом ЦК Свердлова. В письме местным партийным организациям от 28 октября он советовал: «Если… вам нужно знать линию ЦК, то рекомендую вашему вниманию все декреты Совета Народных Комиссаров» (108).
Возможно, в первые послеоктябрьские дни, когда угроза внутренней и внешней контрреволюции была высока, особый {ad hoc) характер большевистского правительства был оправдан. Многие члены ВЦИКа, включая большинство большевиков и всех левых эсеров, рассматривали первые репрессивные декреты, изданные от имени Совнаркома, а также декреты ВРК как чрезвычайные меры для борьбы с временными трудностями. Они продолжали считать ВЦИК главным законодательным органом революционной России и источником политической власти и надеялись, что как только политическая ситуация в Петрограде стабилизируется, Совнарком заработает как исполнительный орган при ВЦИКе.
В начале ноября обстоятельства, представлявшие непосредственную угрозу революции в Петрограде, казалось, были устранены. Однако декретный произвол не ослабевал. Одним из первых воспротивиться этому официально попытался член ВЦИК, умеренный большевик Юрий Ларин. 2 ноября он выступил по этому поводу на открытии заседания ВЦИК. Ларин был влиятельным левым меньшевиком, примкнувшим к большевикам вскоре после Шестого съезда РСДРП (б). Уже тогда он продемонстрировал полную поддержку каменевского крыла партии и выступил против «быстро действующих средств» и большевиков, которые отдавали им предпочтение (109). На заседании ВЦИК 2 ноября Ларин сосредоточил свое внимание на непопулярном «Приказе № 1» Муравьева, который крупным шрифтом был опубликован в тот день на первой полосе «Известий» без разрешения на то ВЦИК или Совнаркома (110). Для него и его единомышленников-большевиков, не говоря уже о большинстве левых эсеров, поощрение Муравьевым «суда Линча» было абсолютно неприемлемым и отвратительным. Памятуя о прерогативах ВЦИКа, определенных декретом Второго съезда о правительстве, Ларин, поддержанный Рязановым, призвал коллег воспользоваться ими и попросту отменить приказ. Этот вариант серьезно рассматривался ВЦИКом, но, учитывая непростую ситуацию в отношениях внутри партии и правительства, большинство членов ВЦИК решили не идти на прямое столкновение с Лениным и Совнаркомом. ВЦИК скорее попросил, чем приказал наркому внутренних дел Рыкову объявить недействительным приказ Муравьева, что и было сделано несколько дней спустя (111).
Вопрос о взаимоотношениях между Совнаркомом и ВЦИК возник снова уже на следующем заседании ВЦИК 4 ноября, на сей раз в связи с ленинским декретом об ограничении свободы печати (112). И вновь инициатором дискуссии выступил Ларин. Признав, что жесткий контроль за прессой, возможно, был оправдан в первые послеоктябрьские дни, он заявил, что теперь, когда ситуация стабилизировалась, печатные средства должны быть свободны от ограничений, до тех пор пока не призывают напрямую к восстанию или саботажу. Он предложил резолюцию, отменяющую ленинский декрет о печати и налагающую запрет на любые репрессивные акты, не санкционированные особым представительным трибуналом, который специально для этой цели должен быть создан ВЦИК (113). Интересно, что на этот раз левые эсеры были готовы пойти еще дальше. Они потребовали, чтобы декрет о печати был рассмотрен в более широком контексте узурпации Совнаркомом законодательных полномочий ВЦИК вообще, и настаивали на отмене всех репрессивных мер, введенных декретами Ленина и других народных комиссаров за десять послеоктябрьских дней (114).
В ответ на это секретарь ВЦИК, большевик-ленинец Варлаам Аванесов, возразил, что Совнарком по- прежнему нуждается в неограниченных полномочиях, так как борьба в защиту завоеваний революции еще далеко не закончена. Он внес резолюцию о запрете восстановления свободы печати и об одобрении всех принятых на тот момент Совнаркомом декретов (115). Затем в защиту декрета о печати как абсолютной необходимости в чрезвычайных условиях один за другим выступили Троцкий и Ленин, примчавшиеся на заседание ВЦИК, едва заслышав о назревающем там конфликте. Так инициатива Ларина очень скоро переросла во второй острый институциональный конфликт между ВЦИК и Совнаркомом по поводу властных полномочий, а также в прямую конфронтацию по этому вопросу между умеренными большевиками и левыми эсерами, с одной стороны, и большевиками-ленинцами — с другой.
В результате голосования победила резолюция Аванесова. Но дело на этом не кончилось. Разочаровавшись в своей надежде расширить Совнарком или умерить его поведение с помощью ВЦИКа, левые эсеры объявили, что они выходят из состава ВРК и из всех прочих властных структур, кроме ВЦИКа (116). Это была сенсация, однако она не шла ни в какое сравнение с тем, что случилось потом. Слово взял Ногин. Сначала он обратился к коллегам с эмоциональным призывом к компромиссу в правительственном вопросе, а затем сделал заявление, поразительное как своей неожиданностью, так и прозорливостью. Единственная альтернатива компромиссу, утверждал он, «сохранение чисто большевистского правительства средствами политического террора… Это ведет к отстранению массовых пролетарских организаций от руководства политической жизнью, к установлению безответственного режима и к разгрому революции и страны». Заявив, что умеренные большевики не могут взять на себя ответственность за подобное развитие событий, он сообщил об отставке с правительственных постов четырех членов Совнаркома: Рыкова, Милютина, И. Теодоровича и Ногина, то есть самого себя, — а также о солидарности с их протестом еще семи видных большевистских деятелей Совнаркома (117).
На самом деле, трое из подавших в отставку (Ногин, Рыков и Милютин) были членами ЦК большевиков, чьи позиции по теоретическим и тактическим вопросам были близки к позиции Каменева, и их выход из правительства был логическим продолжением выхода из Центрального Комитета. Кроме того, большинство из тех, кто поддержал протест, но из правительства не вышел, также принадлежали к умеренному крылу партии. Впрочем, это не было общим правилом. Например, нарком труда Александр Шляпников до этого обычно примыкал к ленинцам.
Одно из самых ярких обвинений умеренных большевиков в адрес Ленина и Троцкого и продавливаемой ими жесткой линии ЦК по отношению к политическому компромиссу прозвучало на совещании большевистской фракции, которое предшествовало заседанию ВЦИКа 4 ноября, из уст Лозовского. Предваряя каждый пункт обвинения рефреном «во имя партийной дисциплины, я не могу молчать», он обвинил ленинскую фракцию в поддержке экстремизма ВРК, отражением которого стал потворствующий массовому насилию приказ Муравьева; в подавлении оппозиционной печати, оскорблениях, преследованиях, обысках и арестах; в ограничении свободы собраний; в узурпации Военно- революционным комитетом полномочий гражданской власти; в обмане трудящихся масс, которые боролись за [многопартийное] Советское правительство, а это правительство, по неясным для них причинам, вдруг оказалось чисто большевистским; наконец, в том, что она поставила соглашение о новом правительстве в зависимость от включения в него определенных личностей [то есть, Ленина и Троцкого], тогда как каждая минута промедления оборачивалась дальнейшим кровопролитием (118).
Обвинительная речь Лозовского на совещании в ЦК была взвинченной и точно передавала царившую там эмоционально-напряженную атмосферу. Предстоящий выпад Ларина против ограничений прессы и вопрос об отставках, несомненно, обсуждались фракцией на этом совещании. Зато для небольшевиков заявление Ногина о выходе ряда членов из правительства, прозвучавшее на заседании ВЦИК, имело эффект разорвавшейся бомбы. Внезапно стало очевидно, что ни в ЦК большевиков, ни в Совнаркоме нет стабильности и порядка. Левые эсеры решили воспользоваться этим обстоятельством,
