Когда она вернулась, я сидел на кухне.
— Ты — мой первый мужчина, — сказала Даша. — Если бы я знала, что у меня будешь ты, я бы ни разу никогда ни к кому не прикоснулась. Я тебе клянусь, Егор.
Я обнял ее. Я даже хотел заплакать, но не стал. Зачем плакать, если я ее люблю?
«А дневник она не выкинула, — подумал я, успокоившись. — Вчера она никуда не ходила, а сегодня ничего с собой не брала».
Через день мне выдался еще один вечер — Даша ушла. Я перетряс всю Дашину библиотеку, влез на антресоли, в платяные и кухонные шкафы, под ванную, даже в туалетный бачок заглянул — в том же месте мой дед прятал от сожительницы водку. Я надеялся, что там, в бутылку упрятанная, лежит рукопись. Но нет, не лежала. Нигде ее не было.
Прошло еще два дня, и за утренним чаем Даша спросила:
— Ты выкинул мусор?
— Да, еще вечером.
— Ничего не видел?
— Где?
— В ведре.
— Да я туда не заглядываю.
— Я дневники туда положила… Хотела сама вынести мусор и забыла. Вспомнила только сейчас и очень испугалась.
Надо ли говорить, что я допил чай и пошел то ли Тошу искать, который еще вечером не вернулся с улицы, то ли за пирожными для Даши.
У контейнера стояли два миролюбивых, уже знакомых мне бомжа.
— Пошли вон, — сказал я им и заглянул в железный бак, почти доверху наполненный мусором. Сверху тетрадей не было. Я извлек из мусора детскую, без колес, машинку и попробовал орудовать ею как лопаткой. Но машинкой копошиться было неудобно, и я обломил сук у дерева.
«Как же так! — чуть не плакал я, ничего не находя. — Мусорной машины вроде еще не было! Где же они? Может, бомжи взяли?»
Бомжи стояли неподалеку и равнодушно взирали на меня. Похоже, они даже разучились удивляться.
— Идите сюда! — сказал я своим скотским голосом спецназовца с многолетним и позорным стажем разгона нищего люда.
Бомжи послушно засеменили ко мне.
— Сумки раскройте!
В сумках лежали объедки, плафон от лампы, пластмассовая бутыль, стеклянная бутыль…
— Всё, идите!
Я порылся еще минут десять, совершенно не чувствуя брезгливости.
Наверное, мусорная машина все-таки приезжала.
Потом уже я спросил у Даши, где она прятала дневники до того, как выбросила.
— В коробке со старой швейной машинкой, — призналась Даша.
Я вспомнил, как я долго смотрел на эту деревянную коробку, обыскивая дом, постучал по ней пальцем и почему-то даже не подумал, что… И потом даже в столике нашел ключ от нее… И не открыл.
«Какой ужас, какая, Господи, жалость, что я теперь никогда-никогда не узнаю ту Дашу — ее мысли, то, что она думала, то, над чем я гадал так некрасиво и так долго», — терзался я.
В припадке тихого помешательства я поехал за город на дребезжащем трамвае — на городскую помойку, чтобы перерыть там все и в грудах склизкой дряни, почти закопавшись в отбросах и ошметках, найти искомое…
Помойка издавала целую симфонию запахов. У нескольких гигантских куч кормились сотни жадных, бессовестных птиц и десятки медленных нищих. Эти тоже не удивились моему приходу.
Наверное, нищие с легкостью принимают подобных себе. Хотя мало кто считает себя нищим.
Я долго и бессмысленно смотрел на завалы гнили и мусора, не сделав к ним и шага.
Всё это должно было как-то разрешиться…
Первое, почти радостное возбуждение скоро прошло. В городе слышна постоянная стрельба. Тем более странно и тошно от тишины в школе и вокруг нее. И еще от наступающей мутной и сырой темноты.
В «почивальне» стонет Кизя. У его кровати сидит Саня Скворец.
— Чем руку смазать?.. Бля, как горит. Чем, а? — спрашивает Андрюха Конь. Коричневый рубец ожога от схваченного за ствол пулемета на его левой руке вспух. — Чего там у нас в аптечке?
Он одной рукой вываливает на стол содержимое медицинского пакета. Раздраженно копошится в ворохе лекарств и шприцев. Отходит от стола, ничего не найдя. Лицо его рассечено в нескольких местах розовыми влажными бороздами. И веко вспухло, изуродованное. Он постоянно щурится от боли. И когда щурится, ему еще больнее.
Пацаны затравленно смотрят по сторонам, стараясь не зацепиться зрачками за мертвые руки, ледяные челюсти тех, кто…
Валя Чертков сидит в углу «почивальни», подальше от брата, будто обиделся на него. Единственный Валин глаз слезится, второго не видно.
Пришел Плохиш, спросил, нет ли у кого пожрать. Никто не ответил. Все раздражены и молчаливы. Плохиш постоял около Кизи и вышел.
Вспоминаю, что убил, кажется, убил, почти наверняка убил человека. Сдерживаю желание высунуться по пояс в бойницу и посмотреть вниз — быть может, он лежит там, на земле, смотрит на меня исковерканным одноглазым лицом.
Потерянный и оглушенный, бродит, принюхиваясь к кровавым лужам, Филя. Федя Старичков одной рукой вскрывает банку тушенки, жмурясь от боли в боку, кидает несколько ложек пахучей массы на пол — псу. Филя, щелкая зубами, съедает все в одно мгновение.
— Чего творишь? А сам что жрать будешь? — спрашивает Столяр.
— А что, мы зимовать тут собираемся? — отвечает Федя.
Сидящий на своей кровати Амалиев, с раздувшимися и растрескавшимися губами, которые он ежесекундно трогает пальцами, услышав разговор Столяра и Старичкова, настораживается. Но Столяр, ничего не ответив Старичкову, забирает у него банку и ставит ее в тумбочку дневального.
— Амалиев! — зовет он. — На место. Порядок организуй, что у тебя тут…
Анвар нехотя возвращается.
Злобно переживая приступы боли, тихо рыча, ходит взад-вперед Астахов.
— Надо отнести ребят, — говорит Столяр. — Егор, организуй!
Голос Столяра звучит неприятно громко среди общего вялого копошенья. Зову Саню Скворца.
— Дим, не поможешь? — прошу я Астахова, забыв о его ране, и, едва задав вопрос, чувствую, что сейчас он на всех основаниях обматерит меня. Но Астахов кивает. В руке у него, замечаю я, луковица, и он кусает ее.
Подходим к Степке — тихо, словно к спящему.
— Ну, чего смотрим? — спрашивает Астахов. — Взяли, понесли.
Дима засовывает луковицу в рот и хрустит ею, зло сжимая челюсти.
Беспрестанно глотаю слюну. Мы с Саней стараемся не смотреть на мертвого, поэтому идем нескладно, шарахаясь.
Астахов, который держит Степу за ноги, ругает нас:
— Что, кони пьяные?..
Степа уже начал коченеть, мы положили его в кладовке без окон, неподалеку от «почивальни». Степина голова приняла глиняный оттенок. Показалось, что она расколется, если ударится о пол.
Язва, которого понесли следом, еще мягкий. Держа его за руку, вернее, за рукав «комка», я неотрывно смотрю на прилипшую к его почерневшему лбу прядь паленых волос.
В коридоре встретили Андрюху Коня, он, не стесняясь, мочится на свою обожженную руку.
